Герб города Кирсанова

Тернистая тропа к знаниям

(Из книги С.И. Федорова "Эпоха, памятники, люди. Автомонография архитектора". Орел, 2001.

Две большие, чудом сохранившиеся общие тетради дневников рассказывают о годах лишений и невзгод моих далеких детства и юности.

В Толковом словаре живого великорусского языка В.И. Даль определяет дневник как поденные записки.

Мой дневник был начат семьдесят три года назад. Это немало. В нем отразились черты давно минувшего. Как же назвать его? Памятником детства или времени? Но, несомненно, что он исторический источник, один из бесчисленных маленьких ручейков, образующих общую реку Истории.

Итак, раскрываю первую страницу своего дневника и читаю:
"С 1927 года с 7 мая я решил вести дневник. Сейчас мне 12 лет… я ученик 5 класса".

Не буду дословно цитировать дневник, приведу лишь некоторые записи и их пересказ.

Начальное образование я получил дома под руководством мамы, а перед поступлением в шестой класс школы ходил на уроки к Анне Степановне Чикиревой – бывшей учительнице моей мамы в гимназии.

Со мною учился товарищ детства Борис Левин – сын богатого набожного еврея.
Попутно скажу, что в детстве у меня был многонациональный круг друзей: двоюродный брат Олег – сын дяди Николая Алексеевича, Миша Егоров – сын мельника из пригородной деревни, польская беженка Маня (Марыся), немец Август – сын маминой подруги Эммы Христиновны, художницы Императорского фарфорового завода, Зоя – дочь австрийца-провизора Хазеля, еще одна Мария – дочь известного художника П. Котова.

После окончания учебы у Анны Степановны на радостях пошел в кино и записал в дневнике: "22 июня 1927 года. Сегодня в железнодорожном саду смотрел картину "Медвежья свадьба" по сценарию Луначарского". Потом с интересом прочитал на эту же тему новеллу Мериме "Локис".

Мог ли я предположить тогда, что через 14 лет в этот же день 22 июня начнется вторая мировая война и наступят в моей жизни новые тяжелые годы.

Лето 1927 года было для меня временем тревог и ожиданий. Я усиленно готовился к вступительным экзаменам в школу. Но… читаю дневник:
"29 июля. Мама утром сказала, что мое заявление в школе не принимают, потому что я буржуй. Бориса тоже не принимают". Его и Мишу также считали буржуями.

Хлопотали родители, ходила в школу наша учительница Анна Степановна просить, что приняли наши заявления. Вероятно, авторитет старого опытного педагога помог.
"5 сентября. В школе-семилетке сказали, что я буду держать экзамены в шестой класс. Молю Бога, чтобы он помог мне в трудные минуты".

"15 сентября был первый экзамен по математике. Потом начались экзамены по русскому языку, физике, обществоведению, химии, естествознанию, географии и немецкому языку".

Мы с Борисом Левиным часто уединялись где-нибудь в саду и мечтали, какое это было бы счастье, если мы будем учиться в школе. И вот наконец-то торопливая запись в дневнике:
"20 сентября. Нынче я с нетерпением дожидался маму, которая ушла узнать, выдержал ли я экзамены. Она пришла с просветленным лицом и сказала, что выдержал и принят в шестой класс. Я бросился обнимать маму и начал скакать и плясать от радости. Борис и Миша тоже приняты".

В те годы не было теперешних оценок успеваемости , а существовали только отметки: "У" – удовлетворительно и "НУ" – неудовлетворительно, иногда ставили знак вопроса.

Я по всем предметам получил "У", хорошая домашняя подготовка помогла успешно сдать экзамены экстерном за пять классов.

"26 сентября. Нынче мой первый день в школе. Я пришел туда с Борисом, и ребята стали нас осматривать, как невиданных зверей. Начались уроки. Обучение происходит по группам. Вечером я рассказал дома о своих ощущениях. Потом, счастливый, смотрел картину "Поэт и царь". Картина чудесная".

Учеба шла у меня хорошо. Особенно любил я уроки рисования и русского языка. Страницы моего дневника украшены рисунками школьных и семейных сценок, карикатурами. Писал я без ошибок, и учительница Анастасия Карповна Бирюкова иногда освобождала меня от диктантов и поручала писать лозунги для школы.

Наш классный руководитель учитель естествознания и химии Федор Васильевич Реморов по вечерам и в выходные дни играл в шахматы и заинтересовал ими меня. До этого я играл с отцом в шашки. Я сделал сам шахматные фигуры и доску, тщательно покрасил их и покрыл лаком. Вышло хорошо. Проштудировал учебник шахматной игры Нимцовича, познакомился с блестяще выигранными партиями моего шахматного кумира Александра Алехина в его мачте с Капабланкой и на всю жизнь полюбил эту древнюю мудрую игру.

Шестой класс я и мои друзья Борис Левин и Миша Егоров окончили успешно и нас перевели в седьмой, последний в этой школе класс.

Мы с Борисом побежали к своей учительнице Анне Степановне Чикиревой и поделились с ней этой радостной вестью. Она была рада и даже прослезилась. Ведь это она нас готовила в школу. Конечно, и родители наши были очень рады нашему школьному успеху.

В сентябре 1928 года нашу школу перевели в здание бывшей богадельни, рядом с городским садом – совсем близко от моего дома. Там начал я учебу в седьмом классе. Я ходил в школу через площадь мимо Успенского собора, с которым связано много воспоминаний. В этом величественном соборе венчались мои родители.

Берегу письмо отца, полученное мною на фронте в июне 1943 года. Он тронул меня своим признанием, что в молодости поступил почти так же, как я… Без всяких свах и приготовлений познакомился с моей мамой на катке, встречался в гостях, на балах, влюбился, и это было взаимно. Однажды, покатав маму на санках, запряженных его любимым конем Заветным, привез ее домой и представил родителям как свою избранницу. Его и ее родители благословили их, и этот брак был долгим и счастливым, несмотря на все невзгоды жизни.

У меня сохранился большой пригласительный билет-складень, на котором красиво вытеснено каллиграфическим шрифтом слева: "Петр Иванович и Мария Алексеевна Ефимовы в день бракосочетания дочери своей Екатерины с Иваном Алексеевичем Федоровым", а справа:
"Алексей Алексеевич и Елизавета Михайловна Федоровы в день бракосочетания сына своего Ивана с Екатериной Петровной Ефимовой", внизу вдоль обеих сторон пригласительного билета: "покорнейше просят Вас присутствовать при обряде венчания, имеющим быть 3-го сего февраля (16-го по нов. ст. – С.Ф.) 1912 г. в Успенском соборе в 7 час. веч., а по окончании венчания пожаловать на бал и вечерний стол в помещении клуба".

Хотя мои родители не отличались большой религиозностью, но в углу столовой нашего дома висели две иконы с обручальными свечами, с которыми они венчались. Пожалуй, больше по традиции отмечались престольные праздники. На Рождество мне обычно устраивали елку. На масленицу мама пекла блины. В Великий Четверг я шел с родителями в собор со своим собственноручно сделанным фонариком-прожектором, а потом принесенным из церкви огнем делал копотью кресты над входными дверями дома, которые, по преданию, будто бы предохраняли дом от нечистой силы. Набожный прадедушка верил в это, отец посмеивался.

Но, конечно, самым большим праздником для меня была Пасха, когда мама готовила совершенно исключительную по вкусу пасху из вареного творога – простую, с изюмом или миндалем, и шоколадную, а также пекла несколько великолепных куличей.

А с папой или дядей Шурой – братом мамы мы взбирались на высоченную колокольню Успенского собора и любовались широкой панорамой города и окрестных лугов. На Пасху разрешалось звонить в колокола, но язык громадного центрального колокола был настолько тяжел, что его трудно было раскачать. Под этим колоколом свободно размещалось 5-6 человек.

В то время, когда я ходил мимо собора в школу, судьба этого величественного памятника архитектуры была предрешена.
Ведь тогда по всей Руси великой началась варварская кампания разрушения культовых зданий. Бесчинствующие банды Союза воинствующих безбожников, руководимого Минем Израилевичем Губельманом, укрывшимся под псевдонимом Емельяна Ярославского, уничтожили сотни соборов, церквей, монастырей, сожгли миллионы церковных книг и древних икон. Таких погромов не было даже при нашествии татар.

Я писал уже в своей книге "По следам легенд и утрат" (Орел, 1993), что эти антирелигиозные погромы были таким же преступлением против культуры, как костры из книг, устраивавшиеся фашистами в Берлине и Нюрнберге.

Если мне скажут, что фашисты жгли не только книги, но уничтожали в крематориях и газовых камерах миллионы людей, я посоветую прочитать "Архипелаг ГУЛАГ" А. Солженицина, "Погружение во тьму" О. Волкова, "Побежденные" И. Головкиной (Римской-Корсаковой) и многие другие книги-документы, рассказывающие о десятках миллионов людей, погибших в сталинско-бериевских концентрационных лагерях.

Поэтому повторяю еще раз сказанное раньше и добавлю, что советские репрессии и антирелигиозные погромы уничтожали всю русскую культуру, весь цвет русской интеллигенции.

Начавшись в Москве с учиненного невежественным Лазарем Кагановичем взрыва храма Христа Спасителя 5 декабря  1931 года, чудовищная волна разрушения русских святынь понеслась по всей России.

Не избежали такой участи и церкви Кирсанова.
С ужасом и болью в сердце смотрели люди, как растесывали кирпич амбразуры верхнего яруса Успенского собора, чтобы протолкнуть через проем и сбросить колокол. На мелкие куски раскололся при падении на каменные плиты этот громадный колокол, мощный голос которого много десятилетий звучал над городом и его окрестностями.

Через много лет, работая над книгой об утратах русской культуры, я послал в далекий Кирсанов запрос о судьбе архитектурных памятников города.
Секретарь Кирсановского отделения ВООПИК Нина Андреевна Скачкова в письме от 4 ноября 1991 года любезно сообщила мне, что "…Ильинскую церковь разрушили в 1937 году. Кирпич использовали… на постамент памятника В.И. Ленину в центре города… Успенский собор я помню. В годы войны в него ссыпали зерно… В 1947 году собор был огорожен досчатым грубым забором, в нем располагалась автоколонна. Потом стали создавать лесозащитную станцию. Решили взять с собора кирпич, но Москва не разрешила. Местные власти, чтобы убедить центр, малярной кистью нарисовали черные полосы, сфотографировали их и выслали в центр показать, что якобы собор сам по себе разрушится. Центр дал добро. Собор был взорван, но никакого кирпича не получили – один щебень. Его использовали для трамбовки площадки автоколонны. На месте собора устроили Пионерский сквер. Березки в нем сажала и я, будучи ученицей Кирсановского педучилища. А было это в 1951 году".

К письму были приложены музейные фотоснимки Успенского собора, Ильинской церкви, старинной пожарной каланчи и других зданий, которые словно на машине времени перенесли меня в городскую среду моего далекого детства.

Это письмо и фотоснимки тоже документы истории, как и мои дневники, к которым я снова возвращаюсь.

В январе 1929 года на школьной конференции обсуждали успеваемость  учеников седьмого класса. Читаю в дневнике: "…учитель Борис Евгеньевич Сучилин сказал: у Федотова по всем предметам хорошо, он дисциплинирован, имеет склонность к активной общественной работе, хорошо относится к товарищам и участвует в организационной жизни школы…"
Я стремглав побежал домой рассказать родителям об этой характеристике.

Скоро меня назначили руководителем деткорского (?) кружка в четвертый класс проверять работы учеников. Потом поручили ходить "ликвидировать неграмотность" уборщицы в библиотеке. Моя подруга Маня Котова тоже обучала неграмотных в пригородной деревне Уваровщине.

В школе задумали ставить спектакль "Плоды просвещения" по пьесе Л.Н. Толстого. Мне поручили выучить и играть роль профессора Кругосветова. Мама нарядила меня в старый смокинг отца, подшив длинные рукава и брюки. Я очень стеснялся, но потом не говорили, что вышло все хорошо. Запомнилось, как мой товарищ Миша Егоров, игравший роль 3-го мужика, кланялся и уморительно говорил поручику Звездинцеву:
"Отец! Земля малая, не то что скотину – куренка, скажем, и того выпустить некуда". Эту фразу мы потом долго вспоминали и в школе и дома. Никогда больше в жизни я не участвовал в самодеятельных спектаклях, но театр с юных лет люблю до сих пор.

Когда все книги домашней библиотеки были прочитаны, я стал брать их в городской библиотеке, регулярно ходил и в читальню при ней. Там познакомился с многотомным изданием огромных книг в красных тисненных золотом переплетах "Живописная Россия", с познавательно интересными книгами Детской энциклопедии и "Всемирной географией" Элизе Реклю.

Однажды увидел на дверях библиотеки надпись, ее записал в дневник: "Лица, лишенные избирательных прав, и их иждивенцы лишаются права пользоваться книгами". Что делать, ведь я сын "лишенца". Но когда в библиотеке узнали, что я кончаю седьмой класс да еще обучаю грамоте их уборщицу, мне разрешили брать книги и посещать читальню.

Характерный случай произошел на классной конференции, когда учительница по обществоведению обсуждала успеваемость учеников по своему предмету и, вероятно, хотела провалить меня. Записал я это действо подробно в своем дневнике:

"30 декабря 1928 года. Была конференция весь день до 6 часов вечера. Преподаватель по физике, директор школы, Александр Алексеевич Головин сказал, что по физик и другим предметам у меня "У" – удовлетворительно. Я был бесконечно рад. Но по обществоведению Буня Яковлевна решила прийти к голосованию. "Кто за то, чтобы у Федорова было "У"? – спросила она. Весь класс поднял руки. Одни только Павлов и Щепнев – мои враги не подняли и горячо протестовали против моего "У". Но двое против тридцати ничего не могли сделать, и Буня была вынуждена поставить мне "У". После, когда я и Борис шли домой, его отколотили, мне тоже досталось, но как-то сумел отбиться".

Обществоведением заменили изучение истории России. В классе заставляли петь: "…чтобы каждая кухарка не коптела, как дикарка, а училась непременно управлять страной отменно…".

Во второй половине учебного года я все чаще стал замечать недоброжелательное отношение ко мне учительницы по обществоведению Буни Яковлевны Фыряевой. Мы звали ее Бунья. Такие ученики, как я и мои друзья Борис Левин и Миша Егоров, были для нее сыновьями "чуждых элементов". Возможно, под ее влиянием некоторые комсомольцы называли нас "рваной интеллигенцией", иногда пытались бить, но мы научились давать сдачи.

Хорошо помню последнюю встречу с нашим старым учителем математики Петром Васильевичем Дмитриевским. Он был очень строг, но и добр. На школьных вечерах иногда читал стихи. Когда на заключительном уроке я решил на классной доске какую-то задачу и спросил его, что у меня будет, он сказал: "У вас, миленький, обязательно зачет будет, непременно". Это был, кажется, единственный педагог, который называл нас вежливо на "вы". Это был интеллигент старой школы.

Нас часто водили на экскурсии. Особенно запомнились посещения машинного зала городской электростанции и паровозного депо. Паровозы были мне особенно интересны. В дневнике и на письмах моим иногородним теткам я рисовал поезда и дымящие паровозы. Часто просил маму или отца пойти со мной на станцию, чтобы, как, помню, я говорил, "подышать железнодорожным воздухом". Может быть тут оказал влияние мой двоюродный дядя Василий Макарович Токарев – инженер, бывший машинист, племянник известного артиста Г.П. Пятигорского. У меня сохранилось его фото около паровоза, на котле которого крупно написано мелом "Турксиб".

Вот еще несколько дневниковых записей.
"1 января 1929 г. я встретил первыми в моей жизни стихами:
Ровно двенадцать ударов пробило,
Это прошедшего года кончина.


Новый идет бодрый, веселый, счастливый год.

В школе снова писал лозунги и рисовал карикатуры в стенгазете. Вечером играл с папой в шашки".
Не предполагал я, конечно, сколько неприятностей принесет мне этот год.

"20 января. Мама подарила мне в день рождения книгу А. Дюма "Десять лет спустя. Виконт де Бражелон" с надписью: "На память дорогому моему Сереже в день рожденья от мамы. 19 20/1 29 г. н. с.".

К слову скажу, что мама начала дарить мне книги с моего 6-7-летнего возраста, когда я уже умел хорошо читать. Сначала это были сказки А.С. Пушкина и Х.-К. Андерсена, потом "Черничный дедка" и "Лесовички", "Рождественские рассказы Анны Зонтаг", книги Жюля Верна, Фенимора Купера и А. Дюма. В студенческие и аспирантские годы мама дарила мне двухтомник А. Игнатьева "Пятьдесят лет в строю", избранные сочинения Н.Г. Чернышевского, несколько томов Большой энциклопедии под редакцией С. Южакова (СПб., Просвещение) и много книг по архитектуре.
Все эти книги, по счастью, уцелели и как драгоценные для меня реликвии хранятся в моей библиотеке.

"1 апреля. Ходили в д. Шиновку агитировать крестьян законтрактовывать землю. Было очень холодно и ветрено. Я чуть не отморозил щеки и нос". Что такое контрактация, мы не очень понимали.

"27 апреля. Хожу в художественно-трудовой кружок и учусь переплетать книги в школьной мастерской".

"1 мая. За эти дни я усердно активничал, готовился к 1 Мая: писал лозунги, красил золотом значки, убирал классы… В 9 часов пришли все в школу, откуда нас "погнали" на площадь. Там мы кричали лозунги, выступали разные ораторы, были карикатуры на Чемберлена. Вечером в школе был спектакль".

Запись эта сопровождается рисунком здания с каланчой, трибуной на площади и толпой людей с флагами. Картина, знакомая нам по многолетним первомайским праздникам вплоть до 90-х годов XX века.

Но вот, наконец, прошли все выпускные экзамены, и мы с нетерпением ожидали выдачи удостоверений об окончании "высшей начальной семилетней школы" – так странно она называлась.

"14 июня. Утром пошел в школу узнать о своей участи. Там шел педагогический совет. Мы тихонько ходили по коридору и подслушивали у дверей учительской. Разбирали всю нашу подноготную. Говорят, Мише Егорову дали только справку, а не удостоверение об окончании школы. Ему по обществоведению вкатили "неудовлетворительно".

Мне его очень жаль. Ведь он способный ученик. Хотя… кто знает? Быть может и меня постигнет та же участь. Нас всех выгнали из коридора и заперли дверь изнутри. Я долго слонялся по двору школы, но так и не узнал о себе ничего".

"15 июня. В школе девчонки сказали, что мне дадут справку. Я ушел домой, ничем не выдав своего угнетенного состояния. Мама ходила к Бунье, из-за предмета которой (обществоведения) мне выдали только справку. Она сказала, что если начальство разрешит, то она меня переэкзаменует".

Вот как работала машина социальной несправедливости: многие недоумки с "хорошей" пролетарской анкетой получали поощрения, им давали возможность продолжать свое образование, а учеников способных, успевавших по всем предметам, но считавшихся "чуждым элементом", запросто проваливали по обществоведению.

Это была целенаправленная политика рубить интеллигенцию под корень, преградить целому классу людей путь к знаниям, прервать его генетическое развитие.

Ежедневно мучили думы: "Как же закончить образование, поступить в школу второй ступени?" – так тогда называли 8-10-е классы средней школы. О вузе трудно было и мечтать.

В то время случалось, когда дети "бывших" публично отказывались от своих родителей, чтобы получить образование или поступить на работу. Да, были такие подлые предшественники Павлика Морозова!

Нашлись "доброхоты", советовавшие и мне переменить фамилию и отказаться от отца. "Да вы что, - говорил я им с негодованием, - чтобы я отказался от своего отца? Никогда этого не будет!".

В моем дневнике много страниц посвящено нашей жизни и быту в ту пору, когда начал раскручиваться маховик трагических событий двадцатых-тридцатых годов. Упомяну лишь некоторые эпизоды жизни провинциального города.

Одновременно с эпидемией переименования старинных русских городов начали на их центральных площадях устраивать кладбища и памятники "пламенным революционерам", как это было сделано на Красной площади в Москве сразу после сооружения Мавзолея Ленина.
Конечно, дошла очередь и до Кирсанова.

В своем дневнике от 6 ноября 1929 года я записал: "На площади между пожарной командой и собором построили памятник борцам революции. Говорят, он стоил 3000 рублей, но получился кособокий, и техника, который его строил, посадили в тюрьму. Памятник стоит на могилах. Как это ни удивительно, устроили кладбище посреди города, не считаясь с тем, что это негигиенично и кладбище может быть источником заразы".

Но около этого кладбища проходили митинги, выступали ораторы на демонстрациях, а летом того же года, как я записал в дневнике, читаю: "24.7.29 был показательный суд над одиннадцатью монашками, которые якобы утаили от сдачи государству немного муки".

В другой дневниковой записи сказано, что над этим местом города кружил аэроплан. На полет над городом продавали билеты по три рубля для служащих и по шесть рублей для всех прочих граждан. Это тоже странички истории.

Между тем писать мне приходилось на обрывках бумаги, так как тетрадей не было, карандаши стали редкостью, краски тем более.

На пожелтевших листках дневника еще одна запись, характерная для того времени: "Я вычитал в "Известиях" любопытную статью "Общественное питание и пятилетний план". Оказывается, мясо и рыба – вредная пища. Соль, сахар тоже для организма вредны. Пишут: "На мясо у нас за последние годы был такой спрос и его так много потребляли, что государство почти лишилось стада". Вот вруны-то! А мяса-то днем с огнем нельзя было отыскать. Мы его эти годы и не видели".

Чтобы как-то улучшить питание, родители купили двух кроликов, но приплода не получилось, и эту затею пришлось бросить.
Только к большим праздникам удавалось втридорога купить курицу.

Еще несколько дневниковых записей.
"14 июля 1929 г. …Хорошо было бы жить в лесу, если бы у нас был домик, от которого дорожка спускается по крутому обрывистому берегу зигзагами к реке. Вода чистая, празрачная, чуть колышатся камыши. Кругом лес, мохнатые лапы сосен, слышится пение птиц. Дом обвит плющом и диким виноградом, с балкона открывается чудный вид. Да, в таком месте хорошо жить".
Эта запись, видимо, сделана под влиянием смутных детских воспоминаний о нашей национализированной даче в Чутановке. Она украшена довольно хорошим рисунком красивого берега реки, поросшим лесом, среди которого дом с мезонином, балконом и лестницей.

Любовь к природе сказывалась не только в таких детских мечтах, но и в собирании гербария, в устройстве аквариума и террариума, в котором зимой у меня жили ящерицы и лягушки, а в клетке щегол или синица. Всех их я обычно выпускал на волю с наступлением весны.

Были у меня и две любимые собаки Булька и Мильтон, которые жили в необыкновенной дружбе с красивой кошкой Туськой.
Но эти увлечения заботами о наших братьях меньших не позволяли забывать о главном, что лежало камнем на сердце.

"30 августа 1929 г. Вышел на улицу и увидел большую группу знакомых ребят, моих бывших одноклассников, идущих в соседнюю школу второй ступени учиться в восьмой класс. Стало необыкновенно грустно. Душу охватывало томящее ощущение отчужденности. За что? Разве я плохо учился? Я ушел в глубину нашего сада и горько плакал, пока не услышал голос мамы, зовущей меня пить чай. Конечно, она догадалась, подбодрила меня. Милая мама!"
Так был потерян целый год ожиданий обещанной переэкзаменовки по обществоведению.

После многомесячной волокиты, наконец, было получено в районо разрешение на переэкзаменовку.
В школе второй ступени мне сказали, что все зависит от учительницы Буни Яковлевной Фыряевой.
"14 июня 1930 г. Мы пошли с мамой к Фыряевой, долго ждали ее. Она пришла с базара с яйцами, петухом и прочими продуктами. Узнав, за чем мы пришли, спросила: "Что же, сейчас экзаменовать?"

Мы с мамой были удивлены. Мама говорит: "Когда будет удобно вам". Она сказала, чтобы я зашел через часок.

С замиранием сердца и родительскими напутствиями я отправился к Бунье. Ждал я ее очень долго, на улице. Было жарко, томительно, с меня катился пот. Когда пришла, коротко бросила: "Ну пойдем", - взяла на руки маленького сынишку и уселась на нижние ступени лестницы, ведущей на верхний этаж в ее квартиру, из которой сильно пахло луком.

"Что ж, здесь будем?" – спрашиваю я. "Конечно! Формальностей меньше", - ответила она.
"Ну что ты знаешь об Октябрьской революции, расскажи мне все". Она спросила меня о дне, месяце и годе Октябрьской революции и в чем ее отличие от Февральской.
"Ты читал о пятилетнем плане? Расскажи. Я знаю, что ты читаешь газеты, видела тебя в читальне". Я ответил.
"Ну хорошо. Удостоверение ты получишь".
Написала на бумажке: "Ответы Федорова признаю удовлетворительными. Выдать удостоверение 19 14/VI 30 г. Фыряева".
Я остолбенел. Экзамен на грязной лестнице, три пустяковых вопроса – и я получу удостоверение об окончании школы, которого ждал целый год. Ну разве же они не издевались надо мной!"
Вот дословная подлинная запись в моем дневнике лучше всего характеризует, как терниста была моя тропа к знаниям.

"28 июня 1930 г. Наконец-то сегодня мною получено долгожданное удостоверение. С ним я полетел домой к родителям довольный и радостный".
Но трудности были еще и впереди.

"5 августа 1930 г. Сегодня я написал заявление в школу, приложил к нему удостоверение об окончании семилетки, метрику и справку о социальном положении. Отнес все в школу второй ступени. Господи! Как хорошо было бы снова учиться в школе".
"29 августа 1930 г. Нынче решилась моя судьба: я не принят в школу. Дома обсуждали положение. Как быть? У меня стала какой-то чумной голова. Боже мой, помоги мне все это перенести".

И начались длинные томительные дни. Я много читал, в основном научно-техническую литературу. Вполне профессионально владел плотничными и столярными инструментами.

Первый же мой заработок был переплетный. Кто-то из бабушкиных знакомых давал мне переплетать "божественные", как их называли, книги. Пригодились навыки работы в школьной переплетной мастерской.

Потом меня заинтересовала радиотехника. Познакомился с соответствующей литературой, собственноручно сделал детекторный, а потом одноламповый приемники. С помощью отца установил на крыше дома и в саду высокие мачты, между которыми протянул 80-метровую антенну. Помню, сколько радости вызвали услышанные в наушниках радиоголоса из Москвы, Варшавы, Софии…

Захотелось сделать токарный станок. В моем дневнике тех лет есть подробные рисунки монтажной схемы радиоприемника системы инженера Шапошникова и лучкового токарного станка. Он имел попеременное вращательное движение, сообщаемые упругим полусогнутым шестом со шнуром и педалью. Трудился долго и был рад, когда все сделал.

Мне шел уже шестнадцатый год, и было стыдно сидеть на иждивении родителей, едва сводивших концы с концами.
Тут и подвернулась работа в городском бюро инвентаризации, куда меня устроил мой двоюродный дядя Миша. Я ходил с рулеткой и блокнотом и обмерял здания и земельные участки, вычерчивал их планы и считал на арифмометре площади.
Пришлось продать свои любимые "битковские" лыжи и купить готовальню "Рихтер", которая верно служит мне до сих пор.
Однако работа эта скоро закончилась и мне предложили продолжать ее в другом городе. Начинался новый этап жизни.

Наверх