Герб города Кирсанова

Воспоминания В.М. Андреевского

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АРХИВ ТАМБОВСКОЙ ОБЛАСТИ
фонд Р-5328, опись 1, дело 7

В.М. Андреевский
Автобиографические воспоминания.
Машинопись и ксерокопия авторской рукописи с вставками.

Начато [1930]

Родился я в 1858 году 30-го октября. Отец мой был, как полагалось для дворян, военным, служил на Кавказе, участвовал в сражении под Ахульго, решившем, коли не ошибаюсь, участь Шамиля. А дед мой по мужской линии был генерал 12-го года. В 14-ом году был в Париже. Его портрет находится в Зимнем Дворце, в галерее, в которой собраны портреты военачальников в Отечественную войну. Двоюродная сестра моего отца, Ольга Николаевна Полтавцева, была замужем за Дмитрием Ивановичем Скобелевым - отцом Михаила Дмитриевича. А верстах в 15 от нашего имения Кирсановского уезда Тамбовской губернии был принадлежавший Наталье Николаевне Полтавцевой хутор (в рукописи - Пашков хутор - прим. Р.П.), где рождались и выращивались белые кони, на которых водил в бой свои войска Белый Генерал. Но я, в военной семье родившийся и окруженный военными, в военные не попал, должно быть, по причинам чисто случайным.
Вставка № 1 (стр. 2-5 рукописи) [1].

Родился я в городе Тамбове. В конце 1858-го года уже работали Губернские Комитеты. Освобождение крестьян от крепостной зависимости уже было предрешено и ожидалось в дворянской среде одними - молодежью - с радостью и надеждами на светлое будущее; другими - стариками - с недоверием и страхом. На моих крестинах мои дяди - братья моей матери Вышеславцевы и двоюродные ее братья Чичерины - пили шампанское за мое здоровье и завидовали мне и моему поколению, которому, по их мнению, суждено было увидеть чудесные плоды того великого акта, наступление которого они ожидали в ближайшее время. Отец мой в следующем году был избран предводителем Кирсановского уезда, а дяди мои все были посредниками и с увлечением самоотверженно отдавали все свои силы делу эмансипации. В 62 году я четырехлетним мальчиком приносил на голове, как священную книгу "Уложение о крестьянах" из кабинета отца в залу, где собирались на заседание съехавшие посредники.

Да, то была чудесная заря и за ней наступили дни полные живительной бодрости: Земство! Судебная реформа! Новый воинский устав!.. И как скоро - за одну мою жизнь - закончился весь цикл! И я, которого в 1858 году крестили с такими радужными надеждами, кончаю мою жизнь в изгнании, а мое отечество… Что-ж я могу сказать теперь про него? Вот уже 13 лет, что я из него бежал. Mr. Herrict, на днях (сентябрь 1933 г.) вернувшись оттуда, от всего виденного там в восторге! О вкусах не спорят.

Стал я расти и начали меня учить. Конечно, француза гувернера взяли. Выписывали "La Semaine des Enfants". И как сейчас помню повесть M-me la Comtesse de Segur, nee Rostoptchine - "Voyage en Siberie". Один из героев этой повести le general Dourakine - русский генерал - смешной, глупый, сумбурный человек; сама фамилия его уже достаточно обрисовывала его умственный и моральный облик. Яркую противоположность представлял молодой поляк - повстанец, сосланный в Сибирь, совершенного ума, благородства, воспитанности. Так с детских лет начиналось воспитание русских граждан в чувствах любви и уважения к своей родине.

Чтобы подготовить меня к поступлению в гимназию, пригласили студента В.В. Преображенского. Это был хороший человек, добродушный, добросовестно относившийся к своим обязанностям и прекрасно подготовивший меня к поступлению в гимназию. Он был студент физико-математического факультета и влюблен был в свою науку. Никаких поэзий и сантиментов не признавал. Это был типичный Базаров. Понятно, и к религии он относился более чем равнодушно: Дарвин, Молешот, Штраус были его авторитетами и пророками. Впрочем, тогда, в шестидесятых годах XIX-го века, среди молодежи такой тип был не исключением и пришел он на почву, по-видимому, хорошо подготовленную предшествующими поколениями: мой дед (отец моей матери), В.С. Вышеславцов, майор в отставке, был вольтерианец. Он мирно доживал свой век, сидя в вольтеровском кресле, и считал сочинения фернейского отшельника совершеннейшим достижением человеческой мудрости. Его сыновья - братья моей матери - окончили Московский Университет. Имена профессоров Крылова и в особенности Грановского повторялись в их семье с благоговением. Младший брат был медик и в качестве доктора просидел в блиндажах Севастополя одиннадцать месяцев, а потом на клипере "Пластун" совершил кругосветное плавание, описанное им в интересной и прекрасно изданной книге "Очерки пером и карандашом". Я помню зимние вечера у нас в деревенском доме. На дворе завывает вьюга, а дядюшка сидит за круглым столом под лампой и рисует мне, шестилетнему мальчику, тропические виды Таити, Манилы, Мыса Доброй Надежды, Хакодате… Он и его брат Лев Владимирович, впоследствии многолетний председатель Тамбовской Губернской Земской Управы, были образованные культурные люди, хотя и не были, как их отец, вольтерианцами, но, как и он, были далеки от всего уклада русской, православной народной жизни. Опять-таки должен заметить, что они не были в этом отношении исключением: весь наш дворянско-помещичий быт был далек от народа; он отделен был от крестьянства глубочайшей бездной. Это отмечено еще Достоевским в его "Мертвом Доме". В этом грустнейшем явлении дворянство - огромное его большинство - не отдавало себе отчета, не оценивало его опасности и не сумело, да и не стремилось связать себя с окружающей его крестьянской массой ни обычаями и никаким житейским общим делом, которое могло бы на почве обоюдных интересов сблизить их и сгладить лежавшую между обоими сословиями разницу.

***

Судьба, вообще ко мне благоволившая, однако сыграла со мной злую шутку, приурочив начало моего учения к моменту расцвета классической системы образования. Да еще угораздило меня попасть в самый центр классицизма - в Катковский Лицей, официально называвшийся Лицеем в память Цесаревича Николая. Помещался он в Москве первоначально на Большой Дмитровке в доме г-на Шаблыкина, а потом перебрался в свой собственный дом на Остоженке. Если в детские годы писаниями M-me la Comtesse de Segur в русских детей внедрялось презрительное отношение к русским генералам Дуракиным и к русской жизни вообще, то классическая школа как бы нарочито вытравливала из ребенка и юноши понятия патриотизма и национальной гордости. Мы знали все про римских и греческих героев, а про русских и не слыхали. С помощью туторов и репетиторов я недурно переходил из класса в класс, но душа моя не лежала к предметам, которым обучали нас в средней школе; мы школьники хоть и не ясно, но понимали всю их никчемность и несоответствие громадного труда с ничтожностью приобретаемых познаний. Я испортил себе зрение на микроскопических знаках придыхания и ударения, которыми пестрели греческие буквы; а пока я изнывал над воспетыми Гомером боями под стенами Трои, придя в себя от одурения, я нет-нет да и думал: а что, если бы вместо этой галиматьи научили бы меня английскому и немецкому языкам, так ведь, пожалуй, и интереснее и полезнее было бы! И позднее, в дальнейшей моей жизни, сколько раз приходилось жалеть, что вместо греческого и латинского языков, которые за бесполезностью я весьма скоро и основательно забыл, меня не обучили новейшим языкам.

В университете учиться было легче: такие предметы, как римское право, политическая экономия, гражданское право увлекали меня и я легко кончил кандидатом, получив даже у факультетской грозы Муромцева за римское право 5+. Но учиться в Университете было не легко по другим причинам: мое пребывание в Университете совпало, - тоже повезло (!) - с последними годами царствования Императора Александра II. Со стороны левых партий на него шла организованная разбойничья охота и покушения на него следовали одно за другим. Беспочвенная университетская молодежь разжигалась пропагандой, а некоторые профессора били на популярность, фрондируя радикализмом своих взглядов. Полиция разгоняла сходки и толпами уводила студентов в Бутырскую тюрьму.

Бывали моменты, когда посещение alma mater было буквально опасно. И спрашиваешь себя: было ли когда-нибудь, в какой-нибудь другой стране такое курьезное положение, чтобы отец, уезжая по делам, брал с сына честное слово, что он за время его отсутствия не будет ходить в школу? А я помню, как в 79-ом или 80-ом году, отец, уезжая в Тамбов, требовал, чтобы я сидел дома и в Университет на лекции не ходил. Так вот, при каких условиях приходилось учиться! И я подсмеивался, конечно, но понимал отца, когда он начинал жалеть, что не отдал меня в Пажеский Корпус. Мои родственники и сверстники А.А. и М.А. Пашковы давно кончили курс наук в Пажеском Корпусе, были уже офицерами Кавалергардского полка, танцевали на балах во дворце с Наследницей Престола Марией Феодоровной и, понятно, никаким полицейским, ни жандармам и в голову не могло придти арестовать их и отвести в какие-то там "Бутырки"… А меня, со всей моей ученостью, со всеми моими лекциями о римских и гражданских правах, безо всякого разговора преспокойно отведут в Бутырский замок, а там и доказывай потом, что ты не верблюд.

Классическая гимназия, наполняя ум и память ненужным балластом бесполезных знаний, не воспитывала детей и юношей в идеях дисциплины, национального сознания и патриотизма. Университет создавал из голодной толпы предоставленных самим себе студентов, окруженных к тому же всеми соблазнами и пороками большого города, кадры недовольной, антипатриотической интеллигенции. Теперь, расплачиваясь за чужие ошибки, мы докатились до дна - переживаем трагический и кровавый финал, давно - одними сознательно, другими бессознательно - подготовлявшейся развязки императорского периода нашей истории.

***

Окончив Университет, я отправился заграницу. Я бесконечно благодарен своим родителям, что они дали мне возможность пропутешествовать более года и видеть массу интересного. После строгой, почти затворнической жизни в Лицее и усиленной работы в Университете такое отдохновение и ума и нервов было в высшей степени благотворно. Жаль только, что мною была сделана ошибка: мне хотелось видеть слишком многое зараз - Берлин, Париж и Cotr d'Aeur, Венеция, Флоренция, Рим и Неаполь, Александрия, Каир и плавание по Нилу до первых порогов, Иерусалим, Палестина и Сирия до Дамаска и Гелиополиса, Кипр, Родос, Смирна, Афины, Константинополь и через Одессу домой, т.е. в Тамбов… Слишком много было воспринято впечатлений - неизбежно под конец внимание притупилось. Но в оправдание себе могу сказать, что посидеть без разгибу десять лет в Москве, проделав гимназический курс и университетский, сдавши без единого провала бесконечное количество всевозможных экзаменов и устных, и письменных, и зрелости, и университетских, очутившись наконец вдали от студенческих сходок и забастовок, покушений и репрессий, я полной грудью вдохнул свободу, чудную безграничную свободу, опьянел от ее чар и утратил чувство меры в размахе своих туристических замыслов. Но все-таки от кошмара, нависшего над Россией, я уйти не мог.

Это был чудный мартовский вечер. Утром мы вышли караваном из Яффы и на полпути к Иерусалиму остановились в местечке Рамлэ[2] на ночевку. Расседлали лошадей, поужинали и сидели перед своими палатками, покуривая трубочки. Вдруг по дороге из Иерусалима показались два всадника. Подъехав к нашему стану, один из них спросил, есть ли тут среди туристов русские? Ему указали на меня. Всадники эти были русский консул в Иерусалиме со своим кавасом. Консул мне сказал, что получил из Петербурга телеграмму, извещавшую о покушении на Государя; но так как текст телеграммы был искажен, то нельзя было понять, в каком положении находится Государь, и так как телеграф в Иерусалиме оказался испорченным, то консул и решил съездить в Яффу, чтобы оттуда снестись с Петербургом. Это было вечером I-го марта 1881 года. А на другой день в Иерусалиме я узнал от вернувшегося из Яффы консула, что Государь Александр II убит.

Вернувшись в Россию, я поступил на службу в Гражданский Кассационный Департамент Сената. Все мои товарищи по канцелярии были скромные труженики, не только добросовестно исполнявшие свои служебные обязанности, но с увлечением, идейно служившие идеалам правды и права. На товарищеских обедах, которые бывали у нас приблизительно раз в месяц, старшие из чинов канцелярии всегда произносили речи, призывавшие нас - молодежь - служить заветам гуманности и справедливости, легшим в основу реформ Александра II. Такие столпы нашего Департамента, как Поворинский, Цветков, Гожев, оставили по себе памятники весьма ценные для судей и адвокатов - Сборники кассационных решений. Лежавшая на чинах Канцелярии работа, заключавшаяся в подготовке для сенаторов оснований кассационных решений, была для начинающих юристов очень хорошей школой, и прослужив в качестве младшего помощника столоначальника два года, я, как хороший цивилист, был приглашен в Комиссию по составлению нового, взамен десятого тома Гражданского Уложения. В составе этой Комиссии под председательством Н.И. Стояновского входили многие выдающиеся законоведы из сенаторов, профессоров и присяжных поверенных. Тут работать мне было очень приятно под ближайшим руководством таких выдающихся юристов, как сенатор С.И. Лукьянов и Товарищ Обер-Прокурора, впоследствии тоже сенатор, И.И. Карницкий. Кроме занятий по делопроизводству в Комиссии мною была исполнена большая работа: перевод на русский язык нового швейцарского Code des Obligations.

Понемногу я втянулся в петербургскую жизнь и должен сказать, что мне повезло в том отношении, что без особого с моей стороны старания я попал и вращался в очень культурной и интересной среде. Мои ближайшие начальники, относившиеся ко мне не как начальники к подчиненному, а как хорошие знакомые, Лукьянов и Карницкий, были людьми разносторонне образованные и на редкость интересные собеседники. Каждый день мы обедали с Лукьяновым вместе у Донона. Там и стол наш был, за которым ежедневно в течение всей моей петербургской жизни мы встречались в обеденный час. Оттуда шли пешком к моему дяде А.В. Вышеславцеву, который со своей сестрой Анной Владимировной обычно зиму проводил в Петербурге. У них по вечерам всегда собирался интересный кружок. Ни о каких картах, понятно, и речи тут не было. Завсегдатаями были: член Государственного Совета барон В.М. фон Менгден, Д.В. Григорович (оба великолепные рассказчики), М.П. Боткин, художник А.И. Корзухин, сенатор С.А. Мордвинов (ревизовавший Тамбовскую губернию, мой двоюродный дядя сенатор), А.А. Сабуров, редактор "Вестника изящных искусств" А.И. Сомов… Дядя мой А.В. Вышеславцев в это время усиленно работал и издавал целую серию книг, посвященных итальянской живописи. И меня Сомов и мой дядюшка надоумили собрать мои письма о Египте и постараться дать толковое описание современного, т.е. начала восьмидесятых годов прошлого столетия, положения египтологии на основании данных последних раскопок и открытий в долине Нила. Я с увлечением принялся за эту работу; все, что я видел в Египте, было еще свежо в моей памяти, а наш египтолог В.С. Голенищев, с которым я познакомился в Петербурге, помог мне в выборе руководств по истории Египта и египетскому искусству. К этому же времени относится и мое избрание в члены Императорского Русского Географического Общества, где общение с такими людьми, как П.П. Семенов-Тяньшанский и профессора И.П. Минаев и А.И. Воейков, во многом тоже помогло мне в предпринятой работе. Под влиянием их советов и указаний книга моя о Египте, задуманная в начале как беспритязательное описание личных впечатлений от путешествия, превратилась в обширную компилятивную работу с потугами на ученость. Книга вышла скучная, но как сборник точных сведений об этой во многих отношениях интересной стране весьма полезная не только для едущих туда, но и для желающих ознакомиться с этой колыбелью нашей цивилизации. Книгоиздатель М.О. Вольф, купивший у меня мою книгу, получил от Ученого Комитета Министерства Народного Просвещения ее одобрение и рекомендацию для фундаментальных библиотек средних учебных заведений, благодаря чему книга эта имела обеспеченный сбыт; а я на полученные от Вольфа деньги поехал в Англию навестить приглашавших меня моих милейших спутников по Египту, Палестине и Сирии. Я был очень горд, что мог поехать заграницу на заработанные мною деньги. Поездка же эта была необходима, чтобы немного отдохнуть от излишне усидчивой жизни, когда одновременно печатались и мой перевод "Code des obligations Suisse", и книга о Египте.

В зиму с 85 на 86 год моей служебной карьере был положен предел: умерли один за другим мой бездетный дядя Л.А. Воейков, женатый на сестре моей матери, а два месяца спустя и мой отец, и я оказался в нашей семье единственным мужчиной, который мог бы вести дела покойного отца и дяди Воейкова. Таким образом передо мной встала дилемма: поручить ведение дел по хозяйству в имениях отца и дяди управляющим, а самому остаться в Петербурге и продолжать свою служебную карьеру, или, расставшись с комфортабельной, приятной и интересной жизнью в Петербурге, бросить карьеру и, поселившись в деревне, самому заняться делами. Моя дальнейшая карьера в Петербурге мне рисовалась вполне ясно: лет через 10-15 - действительный статский советник с соответствующими орденами и лентами и прочно обосновавшимся геморроем… Но что касается грядущих результатов от моих занятий сельским хозяйством, то они представлялись мне далеко не так ясно. Тем не менее, после некоторого колебания я решил оборвать мою петербургскую карьеру и приняться за сельское хозяйство. Какой-то внутренний голос совести говорил мне, что грешно, соблазнившись комфортом и интересом столичной жизни, уклониться от скромной и тусклой жизни в далекой глухой деревне. Не преувеличивая значения моего решения, я тем не менее думал с точки зрения петербургского чиновника, что я шел на подвиг, и решился я на него лишь потому, что имения, оставшиеся после отца и дяди, были довольно большие - около 15 тысяч десятин - и я понимал, что много добра или, наоборот, зла может быть сделано при том или ином направлении дел, управляя таким обширным хозяйством, Пушкин еще когда писал:

Мне жаль, что мы руке наемной
Вверяя чистый свой доход,
С трудом в столице круглый год
Влачим ярмо неволи темной,
Не скажет, кажется, никто.
Вот я "руке наемной" и не пожелал вверять свой доход, а занялся этим делом сам, и занялся основательно. Со вниманием глядя на господ помещиков, я пришел к следующему заключению: по какой системе вести свое хозяйство - трехпольной или семипольной или еще какой-нибудь - это не важно. Суть дела не в этом, а в том, как вырабатывать чистый доход. Если его вырабатывает сам хозяин, то он неизбежно богатеет; если же его вырабатывает кто-то другой и уже готовым преподносит барину, то барин этот неизбежно прогорает. Но что это значит: вырабатывать чистый доход? Это значит вот что: весь валовой доход получать самолично и весь расход, то есть все уплаты делать самолично и разницу класть себе в карман. Это большой труд, требующий неусыпного внимания и трудолюбия. Такая система поглощает все ваше время. Вы, так сказать, становитесь управляющим у самого себя. Понятно, что при таком моем отношении к делу, у меня неизбежно должна была повториться история Вильгельма II с Бисмарком. Не так у меня, конечно, вышло бурно - ведь я не Гогенцоллерн -, но, все равно, в первый же год моего хозяйства совершенно ясно стало, что новое вино в старые меха вливать нельзя, - и один за другим ушли старые управляющие.

Потекла моя сельскохозяйственная жизнь. Имения наши находились в степной части Тамбовской губернии. Кругом меня верст на 30 кроме крестьян не было никого, и я, пожалуй, даже рад был, что не было соседей: не было этого ужасного винта, не было закусок с водочкой и всего этого столь обычного обихода помещичьей жизни. Первые годы, проведенные мной в деревне, я так был поглощен своими делами, что должен был уклоняться от общественных обязанностей, и попал в предводители лишь несколько лет спустя после моего водворения в деревне.

В 1889 году со мной случилось происшествие, которое чуть-чуть было не повернуло течения моей жизни в неожиданную и совсем новую сторону. По какому-то делу мне пришлось быть несколько дней в Петербурге. За обедом у моей двоюродной сестры Е.А. Гончаровой (рожд. Герштенцвейг) я познакомился с генералом М.Н. Анненковым. Он тогда оканчивал постройку Закаспийской железной дороги и собирался на днях ехать туда на открытие моста через Аму-Дарью и Чарджуя. Он пригласил меня побывать в этом недавно приобретенном краю, так долго бывшем для европейцев недоступным, и шутя добавил, что во всех этих Самаркандах, Кокандах, Андижанах так много своеобразной прелести, что все, кто туда приезжают, там и остаются.

В мае я сел в Саратове на пароход, спустился до Астрахани; на "12-ти футах" пересели на морской пароход и через сутки был в Узун-Ада. Анненкова я тут не застал, а нашел его уже в Чарджуе и оттуда поехал с ним в Самарканд. Тогда это был конечный пункт Закаспийской железной дороги. И тут Анненков сделал мне предложение: поехать в Америку, ознакомиться с механической очисткой хлопка и приобрести там все необходимые машины для устройства хлопкоочистительного завода; а тут, верстах в шести от Самарканда, в урочище св. Даниара, он отводил мне место на многоводном арыке, получающем воду из реки Завервшана. Признаюсь, все это меня необыкновенно соблазняло: и поездка в Америку, и устройство хлопкоочистительного завода в таких благоприятных условиях, ибо необходимость механической, взамен ручной, медленной и несовершенной очистки хлопка ощущалась вполне ясно. Несколько дней живя в Самарканде, я колебался и наконец благоразумие, - по крайней мере так мне тогда казалось, что это благоразумие, - взяло верх и я отказался от этого предложения. Но 23 года спустя после этого, когда в 1912-м году мне снова пришлось быть в тех местах с Министром Земледелия Кривошеиным и когда в урочище св. Даниара я увидел многоэтажные корпуса хлопкоочистительных заводов бр. Соловьевых, мне сделалось немножко досадно.

Но, должно быть, так уж на роду мне было написано - всегда отказываться от предложений генерала Анненкова. Два года прошло после моей поездки в Закаспийский край, как в 17-ти плодороднейших губерниях Европейской России, всегда бывших житницей не только России, но отчасти и Западной Европы, случился в 1891 году сильнейший неурожай. Широкая помощь со стороны Правительства и частной благотворительности спасли население пораженных неурожаем губерний от ужасов голода. Смертей от голода не было, но цинга во многих местах свирепствовала. Генерал Анненков выступил тогда с предложением организовать общественные работы, в основу которых он положил идею, нашедшую многочисленных сторонников, что даровая помощь развращает народ, а что надо дать ему возможность общеполезным трудом заработать эту помощь. Я получил от него письмо с предложением быть его уполномоченным по Тамбовской Губернии. Я немедленно выехал в Петербург и прямо с поезда явился к нему; он жил тогда на Французской, называвшейся тогда Гагаринской набережной в доме № 28. Было около десяти часов утра, но прихожая была уже полна народа самого разнообразного: виц-мундиры и мундиры вперемежку с молодцами в поддевках подымались и спускались по лестнице. Чувствовалась какая-то повышенная атмосфера, окружавшая начало грандиозного предприятия. В кабинете я нашел Анненкова перед столами, на скорую руку сколоченными из досок, заваленными листами 10-тиверстной карты России. Пораженные неурожаем губернии были отчеркнуты синим карандашом, а среди них, по сведениям Губернских Земских Управ, наиболее пострадавшие местности - красными. Анненков в широких чертах обрисовал мне обязанности уполномоченного и сказал, что о подробностях говорить не стоит - всякий на месте сам сообразит, что и как надо делать. Через два дня, уже в Москве, в зале Императорского Московского Общества Сельского Хозяйства на Поварской, перед многочисленной публикой, среди которой были уполномоченные почти всех пострадавших от неурожая губерний, Анненков изложил подробно задание и программу работ, возлагавшихся на нас - уполномоченных -, а также объем наших прав и обязанностей. После некоторых возражений и уточнений выяснилось, что зимой все работы, которые были возможны и доступны рядовому крестьянину, сводились к рубке казенного леса там, где таковой был, и к выделке из него шпал и швырковых дров. На пути к осуществлению этой задачи вставали, однако, многочисленные и трудно преодолимые препятствия: в наибольшей степени пострадали от неурожая крестьяне-землеробы, не знающие кроме пахоты, косьбы и молотьбы никаких промыслов, ни рукоделий. Чтобы такой крестьянин мог свалить дерево и распилить его на шпалы, его надо было прежде всего снабдить продольной и поперченной пилами и топором. Затем из его степной деревни его надо было везти за десятки, а может быть, и сотни верст в казенный лес, где его надо было где-то поселить и каким-то образом кормить. Представьте себе положение уполномоченного, напр., Тамбовской губернии, которая площадью превосходит королевство Бельгийское; на этом огромном пространстве при 20 градусном морозе уполномоченный этот должен передвигать десятки тысяч людей, обеспечив им кров, отопление и пропитание. Для этого он должен немедленно подыскать себе сотни помощников, снабдить их суммами на совершенно неопределенные, а лишь предположительные потребности, а разослать их во все концы губернии организовывать партии крестьян, желающих ехать в казенный лес на работу.

Весной, когда сойдет снег, можно будет копать пруды и укреплять овраги. Но тут мы встречались с весьма серьезным соображением: весной начинаются полевые работы, обеспечивающие дальнейшее существование земледельцев, и отрывать их от этого их исконного дела едва ли было целесообразно. Словом, провели мы часа три в довольно сумбурных обсуждениях, возражениях и разъяснениях и разъехались по своим губерниям в весьма смутном настроении.

Приехав в Тамбов и начав организовывать кадры доверенных лиц для исполнения возложенных на меня задач, я увидал, что кроме небольшого числа лично мне известных добропорядочных людей ко мне со всех концов губернии потянулись всевозможные жулики и мошенники. Они почуяли и живо оценили то разливное море бесконтрольного расходования казенных денег, которое должно было начаться при осуществлении задуманных работ. И слушок уже прошел, что я привез с собой фантастически крупную ассигновку на Тамбовское казначейство. Сообразив все это, я написал обстоятельное объяснение моего отказа от должности уполномоченного и послал его Анненкову. Могу сказать, что Бог меня сохранил от участия в том полном провале, которым окончились так называвшиеся "общественные работы". И сам Анненков, запутавшись в отчетах главным образом по сооружению Туапсинского шоссе, покончил самоубийством.

***

После неурожая 1891 года среди землевладельцев обнаружилось настойчивое желание улучшить способы и приемы земельной обработки, дабы по возможности ослабить порой губительное влияние сил природы. В этом направлении мысль стала работать разносторонне и в годы, следовавшие за неурожаем, можно было наблюдать многочисленные проявления и достижения в обширной области сельскохозяйственной промышленности. На земских собраниях заговорили об учреждении Министерства Земледелия. В самом деле, как-то удивительно было: Россию кормит земледелие, Россия живет земледелием, 80% ее населения занято земледелием… и именно Министерства Земледелия то и не было.

В земледельческих органах печати стали появляться всевозможные советы и проекты, направленные к улучшению способов эксплуатации даров природы и к обеспечению благополучного пришествия "Его Величества Урожая".

Между прочим, в печати появился замечательный труд князя В. Кудашева, помещика, коли не ошибаюсь, Екатеринославской губернии, о значении капиллярных (волостных) сосудов в процессе иссушения почвы. Борьба с капиллярами была, по убеждению кн. Кудашева, основанному на многолетних наблюдениях и опытах, главной задачей всякого хозяина, работавшего в условиях континентального климата. Должен заметить, что точное исполнение указаний кн. Кудашева при обработке парового клина принесло моему хозяйству громадную пользу.

Вопрос о рабочей силе, то есть о живом инвентаре, - тогда еще о тракторах и не слыхали - также встал на очередь; и тут обратили на себя внимание интересные статьи в "Земледельческой Газете" другого выдающегося хозяина, агронома Шумкова, который выступил горячим проповедником достоинств верблюда, по его наблюдениям стоявшего во многих отношениях выше и лошади и быка. Статьи г. Шумкова так меня увлекли, что я решил обзавестись верблюдами и для этого отправился в Ханскую Ставку.

Тут не могу между прочим не заметить, что где я ни бывал, начиная с Иерусалима и кончая Monte-Carlo, я всегда среди своих знакомых встречал людей, которые тоже там бывали; но человека, который бывал бы в Ханской Ставке, я никогда не встречал, почему и решаюсь несколько подробнее рассказать, что такое Ханская Ставка и где она находится.

Находится она во "Внутренней Букеевской орде" и давно, еще в мои юношеские годы я слыхал про какие-то далекие Рын-Пески и Ханскую Ставку, откуда приходили "косяки" и приводились удивительные по выносливости и силе лошади. И наши тамбовские барышники, продавая какого-нибудь "голубоглазого" иноходца, считали наилучшим аргументом, доказывающим его качества, ссылку на то, что он с Рын-Песков, из Ханской Ставки. Слыхал я также, что в мае и сентябре там бывают грандиозные скотские ярмарки. Не откладывая дела в долгий ящик, я и отправился туда на майскую ярмарку. Спустился по Волге до станции Владимировской, привольно раскинувшейся не левом берегу Ахтубы, приблизительно на полпути между Царицыном и Астраханью. Рано утром я выехал из Владимировки в тарантасе, заложенном тройкой лошадей. На облучке сидел татарин, с места погнавший лошадей вскачь прямо на восток, навстречу всходившему солнцу. Дорога - ширины необъятной - однако была порядком разбита обозами с солью с озер Баскунчакского и Элтона. Раза три меняли лошадей и к вечеру на безоблачном небе впереди нас я увидал не то облако, не то дым. Оказалось - ни то, ни другое, а туча пыли. И сидевший на облучке татарин, показав на эту тучу кнутовищем, сказал: Рын-Пески, Ханская Ставка. Проскакали мы еще с полчаса и то, что я наконец увидал, превзошло все мои ожидания: мы въехали в какое-то необъятное животное царство - табуны лошадей, стада быков и верблюдов, гурты курдюцкой овцы… А по середине этого моря скота целый город съехавшихся со всей Букеевской орды кибиток, окружавших квадрат, обнесенный частоколом. Внутри этого квадрата помещались лавки и склады с мануфактурой. Шел обмен: степь продавала лошадей, быков, овец, шерсть, а Москва - ситцы, сукна, посуду, скобяной товар.

Все это было очень живописно и интересно, но среди пяти тысяч кибиток нам надо было найти кибитку приятеля моего извощика, киргиза Кара-балы (Кара-бала значит Черный мальчик), чтобы остановиться у него на ночлег. Ездили, ездили среди кибиток - нашли Кара-балу. Но у него радость; даже целых две: одновременно разрешились от бремени супруга и верблюдиха и по этому случаю Кара-бала выпил бурдюк кумыса и лежит как труп. Извощик говорит, что тут нельзя ночевать, а что у него есть другой приятель, очень хороший человек, Кастамбай - это по-русски значит Константин Палыч. Ну, что же, делать нечего, поедем искать Константин Палыча. Ездили, ездили, уже совсем смеркалось, когда нашли наконец Константин Палыча. Кибитка у него оказалась просторная и жена расторопная, немедленно принялась готовить ужин. Я сидел рядом на земле, поджав ноги по-турецки, и видел всю ее кулинарию. В чугун она положила бараньего сала и поставила на таган. Когда сало закипело, она бросила в чугун мелкими кусками нарубленные баранину, ситник и крутые яйца. Посыпала перцем и солью. Получилось великолепное блюдо, которое я ел и запивал кумысом с величайшим аппетитом. В следующие дни я купил предположенное количество верблюдов. Потом многократно, в течение многих лет это количество пополнял и увеличивал и вплоть до революции верблюды производили у меня все полевые работы и я был глубоко благодарен г. Шумкову, что он надоумил меня обзавестись этим прекрасным животным.

Совсем иначе, чем неудачная затея генерала Анненкова, была подготовлена и организована всенародная перепись 1897-го года. Все было обдумано до мельчайших подробностей и все прошло без сучка ни задоринки (так в тексте - прим. Р.П.). В качестве рядового счетчика я в назначенный день обходил из избы в избу все наше большое село Богословское. И хотя я был деревенский житель и близко стоял к народу, все-таки я был поражен необыкновенной бедностью не всех, конечно, но весьма многих крестьянских семей. Теснота, грязь, холод, зловоние и угарь. К концу дня у меня так разболелась голова, что последние избы я насилу переписал.

***

С переписью 97-го года я немного забежал вперед. В хронологическом порядке припоминаю, что в 94-ом году осенью я видел в Ялте прибывшего на крейсере Добровольческого Флота "Орле" Александра III. Я стоял в толпе на моле и видел, как Государь и Мария Феодоровна спустились по трапу и отбыли в коляске в Ливадию. Вид у Государя был осунувшийся, но никому тогда в голову не приходило, что через месяц его не будет в живых. А в 1896 году я от Тамбовского Губернского Земства присутствовал на коронации Николая II и подносил ему и Александре Феодоровне икону св. Николая Чудотворца и Царицы Александры. В моих "Записках" коронация подробно описана, - здесь повторять всего не буду.

С тех пор прошло 38 лет; многое из памяти улетучилось и потому, опасаясь неточностей, не хочу описывать здесь всего, что видел и слышал за те десять "коронационных" дней, что провел в Москве в мае 1896 года. Остановлюсь лишь на некоторых, почему-то врезавшихся в память эпизодах.

Я приехал в Москву дня за два или за три до начала коронационных торжеств. Утро было пасмурное; минутами шел дождик, мелкий и спорый. В извощичьей пролетке с поднятым верхом и с чемоданом между ног я ехал с Рязанского вокзала в гостиницу "Дрезден", где заблаговременно заказал себе номер. Пересекая площадь у Красных ворот, я увидел по середине площади какую-то странную группу всадников: один из них на белом коне стоял немного впереди, а за ним - двое на вороных конях. Площадь была пустынна и как раз, когда я въезжал на нее, дождик припустил сильнее, что однако не мешало всаднику на белом коне громким голосом читать какую-то бумагу. Всадник был в парчовой рубахе и в шляпе со страусовым пером, которое от дождя размокло и печально висело на плече. Когда мы подъехали ближе, я, несмотря на совершенно необыкновенный наряд, узнал в читавшем нашего тамбовского помещика С.П. Фролова, служившего в Сенате товарищем Обер-прокурора, и не мог удержаться, чтобы не крикнуть ему: Сергей Петрович, вы бы хоть дождик-то переждали! С высоты своего белого коня он мне ответил: Не могу - нас два герольда, и на всех площадях Москвы мы должны прочитать манифест о коронации… Дай Бог успеть.[3]

От Тамбовского Губернского земства нас приехало трое: глава депутации - председатель Губернской Управы И.Х. Палеолог и при нем два ассистента - я и М.П. Колобов. Весь следующий за приездом день ушел на хлопоты по получению всевозможных пропусков и билетов, как для себя, так и для кучеров, и на официальные визиты.

В первый день коронационных торжеств погода после ненастья разгулялась и въезд Царя в Москву прошел в очень благоприятных условиях. От Петровского дворца до Кремлевского - должно быть, верст семь или восемь. Царь ехал верхом, шагом. За ним в колясках ехали обе Императрицы и за ними - длинная вереница экипажей с Великими Князьями, Княгинями и Княжнами.

Хотя прибытие Государя в Кремль ожидалось не ранее 12 часов дня, тем не менее, Церемониальная часть почему-то сочла нужным пригласить нас, т.е. участников всевозможных депутаций, к 9-ти часам утра. На Соборной площади нам показали на эстрадах наши места; но, понятно, никто не сидел три часа подряд на своем месте, а все бродили по Кремлю, ходили по знакомым, заглядывали в соборы… Несколько раз церемонимейстеры пытались прикрепить нас к своим местам, но тщетно: минут через пять снова все расползались кто куда. И тут в первый же день, как-то сразу, автоматически, между церемониальной частью и депутациями установились недружелюбные отношения, не замедлившие, правда, по причине совершенно случайной вылиться в комическую сцену.

Приближался по расчетам времени момент прибытия Царя в Кремль и мы все из Соборной площади, где были наши места, высыпали на Ивановскую площадь и стояли около Царя-Колокола, ожидая появления Государя из Спасских ворот. Церемонимейстеры что-то суетились, выкрикивали какие-то приказания, но на них никто не обращал никакого внимания. Вдруг из Спасских ворот марш-маршем вылетела на великолепных гнедых лошадях в своих живописных мундирах сотня лейб-казаков и в один миг очутилась близ Ивана Великого. Правым флангом сотня круто заскакивала, чтобы стать лицом к Спасским воротам, из которых с минуты на минуту должен был показаться Государь. С Красной площади уже доносилось грандиозное ура. Пономари уже начали раскачивать языки у самого большого колокола на Иване Великом, чтобы дать первый удар как раз в тот момент, когда Государь покажется из Спасских ворот. В эту напряженную минуту маневр лейб-казаков был неожиданностью для церемонимейстеров и один из них, важно расхаживавший по площади со своей палочкой, вдруг оказался в вихре налетевшей сотни. Он совершенно растерялся и, опасаясь быть сшибленным и раздавленным, заметался, как заяц, не зная, в какую сторону ему броситься… Среди господ дворян, участников разных депутаций, конечно, тут было немало охотников-борзятников. Картина мечущегося на своих белых ножках церемонимейстера привела их в неописуемый восторг и со всех сторон раздались крики: Ату его!

Московские рестораны в коронационные дни приняли необычный вид: всероссийски знаменитые Эрмитажи, Тестовы, Славянские Базары наполнились представителями всех гвардейских полков и приезжими иностранцами, Прислуга в своих белых рубашках как-то еще степеннее и внушительнее стала обслуживать редких в Москве гостей.

Но кроме гвардейцев и иностранцев московские рестораны в эти торжественные дни, гостеприимно принимая представителей самых разнообразных слоев населения, дали за обедами и завтраками возможность земцам разных губерний перезнакомиться между собой и заложить основания всероссийского Земского Союза. С точки зрения пользы для земской работы это объединение было затеей нужной, но с точки зрения борьбы с самодержавием, оно оказалось несомненным шагом вперед, что мы, правые, поняли и оценили лишь в 1905 году. Я не знаю или, точнее, не помню: что, инициаторы союза в 1896 году, т.е. в момент его зарождения, отдавали себе ясный отчет во всем значении этого объединения, в "Земском положении" не предусмотренного, или действовали наобум и шли ощупью? Насколько мне помнится, в речах одного из виднейших земских деятелей, председателя Московской Губернской Земской Управы Д.Н. Шилова, доминировали тогда - в 1896-ом году - туманные маниловские благие пожелания, превратившиеся в определенную политическую программу лишь много позднее - под конец Японской войны.

На самом короновании в Успенском соборе мы - представители Земств - не присутствовали: собор не мог вместить всей массы прибывших депутаций. Мы стояли у Красного Крыльца и видели шествие Государя и Государыни из собора во дворец после таинства помазания.

На другой день после коронования надлежало принести поздравления с поднесением икон и блюд с хлебом и солью Их Величествам. Замечу, кстати, что среди подносимых икон и блюд были замечательные произведения искусства. Много лет спустя в Зимнем Дворце я видел залу, стены которой были сплошь завешаны этими золотыми и серебряными блюдами. Целы ли они теперь? Или рабоче-крестьянское правительство расторговалось и этим достоянием России?

В день принесения поздравлений Государю и Государыне с утра в громадном Георгиевском зале Кремлевского дворца собраны были все подносившиеся иконы и блюда. Всеобщее внимание привлекало блюдо г. Москвы, исполненное по рисунку Васнецова Овчинниковым. Блюдо это было таких размеров, что городской голова Рукавишников нес его с помощью четырех ассистентов.

Утром этого дня я получил записку от главы нашей депутации И.Х. Палеолога, извещавшего меня, что он заболел и просил меня, как старшего ассистента, поднести икону и приветствовать Государя от имени Тамбовского земства. Все это я проделал и все обошлось благополучно. Мы с Колобовым были очарованы милостивыми и любезными словами Государя в ответ на наше приветствие и… смущены видом и отношением Государыни Александры Феодоровны.

С тех пор прошло много лет; многое, слишком многое за эти годы пережито и перечувствовано; и теперь к этой несчастной женщине у меня осталось доминирующее чувство бесконечной жалости. И именно во имя этой жалости хочется сказать: можно ли было тогда, во время коронации и, в частности, во время принятия поздравлений и пожеланий ото всей России, можно ли было держать себя так безрассудно вредно для самой себя и для дорогих ей принципов, как держала себя она?! Она стояла с таким выражением лица и в такой позе, с какими стоят люди, вынужденные исполнять скучнейшую и противнейшую для них обязанность и своего отношения к этой обязанности не желающие скрывать: отсутствующий взгляд холодных глаз, губы плотно сжатые в презрительную гримасу - вот внешний облик, с которым Государыня Александра Феодоровна принимала полные добрых пожеланий приветствия от своих возлюбленных верноподданных. Тут кроется с ее стороны какое-то совершенно непонятное для меня недоразумение. Я его остро ощутил, когда подойдя к ней - а она стояла шагах в пяти от своего супруга - стал приблизительно повторять только что сказанное мной приветствие Государю. Но с первых же слов, взглянув на нее, я был смущен выражением недовольства, с каким она глядела на меня. Я невольно скомкал приветствие и поспешил поцеловать холодную мокрую руку, безжизненно висевшую вдоль тела и неохотно мне протянутую. Да, тут несомненно недоразумение. Царедворцы старались объяснить его утомлением. Но это объяснение - совершенно неудачное. В самом деле, представьте на ее месте милую, добрую, приветливую женщину. От долгого стояния она устала и говорит, что дольше не выдержит, - как просто было бы подать ей кресло и она спокойно продолжала бы прием сидя. Ни у кого не повернулся бы язык, чтобы упрекнуть ее, что она не выдержала восьмичасового стояния.

Однако я не собираюсь морализировать, - я пишу воспоминания и, зная, что в мемуарах всегда, как водится, Dichtung перемешана с Wahrheit, стремлюсь прежде всего, чтобы Wahrheit было больше, а Dichtung - меньше.[4]

За обедом, когда собрались вместе представители многих губерний, только и разговора было, что о впечатлениях дня. Оценка впечатлений была единодушная и я легко убедился, что мои переживания были далеко не единоличны.

Вечером мы были во дворце на рауте. Под звуки полонеза из "Жизни за Царя" ровно в девять часов был выход Государя, Государыни и всей царской семьи; а потом с террасы мы любовались иллюминацией. Вид на Кремль и Замоскворечье был удивительный. Но интереснее иллюминации была публика, прогуливавшаяся по террасе - кого тут только ни было: послы и посланники всех европейских держав, в разнообразнейших мундирах военные, министры и представители различных народностей, входивших в состав государства Российского. Мне указали, между прочим, на привлекавшего общее внимание Витте, долго беседовавшего с каким-то желтолицым худощавым господином во фраке. Это, как мне сказали, был секретарь Ли-Хунь-Чанга. Теперь из мемуаров Витте мы знаем, что договор с Ли-Хунь-Чангом о согласии Китая на постройку железной дороги от Читы до Владивостока через Манчжурию был выработан и подписан во время пребывания в Москве на коронационных торжествах. Сообщение об этом важном событии Витте оканчивает на 82-ой странице своих "Воспоминаний" (Memoires du Comte Witte. Tranduction de F. Russean. Paris. Plon) утверждением: "A cette epoque on lit courir le bruit en Europe, je men jouviens, que Li-Hung-Chan avait ete achete par le gouvernement russe. Je dois dire qu'it n'ya pas unmot de vkai dans cebruit". По этому поводу вспоминаю, что осенью того же года я приехал из Тамбова в Москву проводить моего брата, который вместе с кн. А.М. Волконским сопровождал кн. Э.Э. Ухтомского в Китай. Наше свидание на Курском вокзале было кратким: поезд стоял недолго и, простившись со мной, брат заторопился пойти взглянуть, как он выразился, для очистки совести, на запломбированный вагон, в котором везлись подарки богдыхану и Ли-Хунь-Чангу, и шутя прибавил про последнего, что, должно быть, это человек обстоятельный, - ни в какие банковские переводы не верит, а пожелал, чтобы обещанные пять миллионов рублей привезли ему в золотых монетах.

Слава Богу, Ходынской катастрофы я не видел. Накануне я уехал из Москвы и про несчастье на Ходынском поле, с большим моим приятелем, генералом А.А. Козловым, который был московским обер-полицмейстером в коронацию Александра III. По его словам, в последнюю коронацию на верхах царила полная неразбериха: московский генерал - губернатор Великий Князь Сергей Александрович не обладал административными талантами; его помощник, обер-полицмейстер Власовский, человек мало опытный был бессилен бороться с церемониальной частью. Благодаря неясности их взаимоотношений, такой серьезный момент, как раздача царских подарков на Ходынском поле, привлекающая сотни тысяч людей, остался без предусмотрительной организации и без руководства.

Совсем иначе дело было поставлено на коронацию Александра III. Тогдашний генерал-губернатор Москвы кн. В.А. Долгоруков, многоопытный администратор, пользовавшийся громадной популярностью и авторитетом у московского населения, был полным и единоличным распорядителем во всех вопросах, касавшихся не Кремля, а Москвы. В Кремле распоряжалась церемониальная часть. Его многолетний сотрудник, обер-полицмейстер Козлов, был облечен его полным доверием и понимали они друг друга с полу слова. В частности раздача народу царских подарков на Ходынском поле проведена была тогда так: народ с фабрик и окружных деревень начинает прибывать на Ходынское поле накануне с вечера. Козлов всю ночь верхом ездил по полю. По его распоряжению в разных местах по окраинам поля в течение всей ночи играли оркестры, которые, привлекая к себе толпу, не давали ей уплотняться в одном каком-нибудь месте. Все время происходило, так сказать, растягивание в разные стороны этой громадной массы в несколько сот тысяч человек. Раздачу подарков начали рано, часов в шесть утра, в многочисленных павильонах, разбросанных на большом друг от друга расстоянии. Таким образом, все пришедшие накануне получили подарки и стали расходиться часам к девяти утра, когда из Москвы и ближайших к ней деревень и фабрик начали подходить новые толпы.

В результате таких предосторожностей, тщательно обдуманных и предусмотренных, не было ни одного раздавленного. А в последнюю коронацию их было, кажется, более тысячи.

***

С момента моего переселения из Петербурга в деревню я непрерывно был земским гласным уездным и губернским; не только аккуратно посещал собрания, но и принимал, по мере сил, живое участие в делах Земства в качестве то члена, то председателя всевозможных комиссий: сметных, ревизионных и докладных. У себя в уезде я был и почетным мировым судьей, и председателем съезда мировых судей, и в течение трех трехлетий предводителем.

Мы с семьей круглый год жили в деревне. Жили мы тихо и скромно и долгая зима проходила незаметно в заботах и радостях семейной жизни. Эта эпоха была для меня едва-ли не самой счастливой за всю мою жизнь. В версте от нашего дома стояла сельская школа - просторное кирпичное здание, построенное еще моим отцом. В течение многих лет в этой школе учительствовал прекрасный учитель и хороший человек - В.Д. Радугов. Он был бессемейный, одинокий бобыль и не было у него других забот, радостей и печалей, как только связанных со школой. В одну из зим, проведенных нами в деревне, на Рождество он устроил в школе театральное представление - поставили не более, не менее, как оперу "Жизнь за Царя". Среди ребят и девочек нашлись солисты и составился хор; а В.Д. на фисгармонии изображал оркестр. Сусанину - мальчику лет 10 - сделали седую бороду, Антонине - кокошник и алый сарафан, а декорации, изображавшие Кремль и лес, где заблудились поляки, были нарисованы домашними средствами. Среди крестьян села Богословки это представление имело такой успех, что все желавшие присутствовать на нем не могли уместиться в большой школьной комнате. Пришлось повторить представление и на этот раз за плату - 5 копеек за вход. Собранные деньги все пошли актерам. На другой день после представления за утренним чаем мне человек говорит: - К вам поляки пришли. - Какие поляки? Ничего не понимаю. - Шесть человек, - говорит, - пришло. Иду в переднюю, вижу стоят кучкой, жмутся ребята. - Чего вам? Отвечают сквозь слезы: - Обидели нас, всю выручку Сусанину отдали, а вы, говорят, изменники - поляки! - и ни гроша нам не дали… - Ну, что ж, - думаю, - надо обиженных поляков утешить. Дал им по двугривенному и отправились они по домам вполне довольные. Привожу этот эпизод, как иллюстрацию нашей жизни в деревне и отношений с крестьянством в дореволюционное время.

В половине девяностых годов прошлого столетия мне пришлось несколько раз, в качестве представителя Тамбовского Губернского Земства, ездить в Петербург и принимать участие в Съездах, собиравшихся по инициативе Тарифного Комитета Министерства Финансов, во главе которого стоял тогда С.Ю. Витте, забравший в свои руки, между прочим, и железно-дорожные тарифы. Чтобы усилить работу окраинных железных дорог, Министерство Финансов решило ввести так называемую "Дифференциацию" тарифных ставок, заключавшуюся в том, что чем больше количество верст пробегал груз, тем меньше была пудо-верстная ставка. Благодаря такому нововведению, хлеба далеких Уфимских и Оренбургских степей приходили в Балтийские порты за более дешевую пудо-верстную плату, чем хлеба со старых выпаханных земель Тульской, Тамбовской, Пензенской и других центральных губерний. Понятно, насколько такая тарифная "политика" была убыточна для сельских хозяев центральной России. Положение этих хозяев ухудшалось в то время еще тем, что введение дифференциального тарифа совпало с сильнейшим мировым кризисом цен на продукты сельского хозяйства.

Перед введением этой реформы министр финансов Витте пожелал выслушать мнения заинтересованных групп населения и созвал многолюдное собрание из представителей Земств, Биржевых комитетов и Сельско-Хозяйственных Обществ. Это на моей памяти была вторая попытка обращения правительства к компетенции местных деятелей. Первая была сделана в начале царствования Императора Александра III министром Внутренних Дел графом Н.П. Игнатьевым, собравшим "сведующих людей" для рассмотрения двух вопросов: "переселенческого" и "питейного".

Хотя настоящее приглашение министром финансов местных деятелей по вопросу узко специальному и не могло, казалось бы, заинтересовать широких слоев населения, тем не менее земские собрания встрепенулись - пахнуло ведь чем-то вроде парламента - и отнеслись к приглашению Витте весьма сочувственно.

Собравшиеся в обширной зале Министерства Финансов местные деятели представляли большое разнообразие: от некоторых губернских земств приехали опытные ораторы с приемами и навыками европейских парламентариев; а с берегов Волги, из Самары и Нижнего приехали мукомолы с двуперстным сложением и говором на "О". Один из них, дородный старик в длиннополом сюртуке, на вопрос председателя: Какую же из двух, выработанных Департаментом формул считаете вы наиболее отвечающей интересам мукомольной промышленности? - отвечал: Ваше Превосходительство, нам Формула не нужна-с, мы просим оказать муке почтение.

Мы, представители сельского хозяйства, группировались вокруг Председателя Московского Сельско-Хозяйственного Общества, князя А.Г. Щербатова. Этот почтенный человек, автоматически ставший нашим лидером, с настойчивостью и авторитетом вел борьбу с тем пагубным для России игнорированием интересов сельского хозяйства, которым грешил и всесильный тогда министр финансов Витте. Конкретным выражением этого недоброжелательного отношения к главному промыслу России, промыслу, кормившему три четверти ее населения, явилось двухтомное исследование профессоров Чупрова и Посникова, которые на основании элукубрации 12-ти статистиков пришли к удивительному выводу, что средний (математический) житель России прикупает, а не продает несколько фунтов хлеба в год; следовательно, дешевый хлеб выгоднее для России дорогого. А что если в России существует небольшая группа помещиков-дворян, которым приятнее продавать продукты своего хозяйства по дорогой цене, чем по дешевой, то обращать на них внимание, ввиду их малочисленности, не стоит. Профессор Киевского Университета Д.И. Пихно подверг обстоятельной и беспощадной критике этот "неудачный", выражаясь деликатно, труд наймитов Министерства Финансов.

На заседании Тарифного Комитета представитель Рязанско-Уральской железной дороги М.П. Федоров в часовой речи, ссылаясь на "ученый" труд профессоров Чупрова и Посникова, доказал необоснованность "своекорыстных" домогательств представителей сельского хозяйства. После него попросил слова представитель сельского хозяйства князь А.Г. Щербатов. Но председательствовавший Д.С.С. В.В. Максимов ему слова не дал, сказав, что вопрос достаточно ясен и в дальнейшем уточнении не нуждается. Тогда 40 человек представителей земств и сельско-хозяйственных обществ, во главе с кн. Щербатовым, встали и ушли из залы заседания. Этого Д.С.С. Максимов не ожидал, он растерялся и, видя, что в зале остались лишь представители ведомств, да разные техники-эксперты, вынужден был заседание закрыть. Скандал.

Вечером того же дня курьеры Министерства Финансов развезли всем нам повестки, приглашения нас явиться на другой день в 2 часа в Зал Министерства Финансов на заседание, председательствовать на котором будет сам министр Витте. Утром на другой день мы все собрались у Харьковского Губернского Предводителя гр. В.А. Капниста в его номере в Европейской гостинице, где единогласно решили, что вначале заседания, от имени всех съехавшихся представителей Земств и Сельско-Хозяйственных Общин, князь Щербатов заявит, что со всех концов России мы прибыли в Петербург, чтобы составить положение и отстаивать интересы сельского хозяйства - этого главного, основного промысла в России - и ни в каком случае не допустим, чтобы чиновничьи проделки могли затемнить и исказить истинное положение дела. Однако кн. Щербатову не пришлось выступить с этим заявлением. Очевидно Витте предвидел нечто подобное и, открывая заседание, в очень любезной форме извинился за вчерашнее прискорбное недоразумение, которое он объясняет тем, что настоящее собрание должно заниматься лишь вопросами узко техническими, а для выяснения во всем объеме истинного положения сельского хозяйства в России, его нужд и справедливых домогательств он в недалеком будущем соберет специальное совещание. Понятно, после такого заявления нам ничего другого не оставалось, как кланяться и благодарить, хотя мы понимали, что в тарифном вопросе мы были околпачены.

Через некоторое время после этого такое совещание было создано при Министерстве Финансов под председательством товарища министра В.И. Ковалевского, про которого говорили, что все равно - в условиях ли адских или райских - Владимир Иванович всегда найдет компромиссный выход.

Я опять был избран Тамбовским Губернским Земским Собранием представителем от Тамбовского Земства и на это совещание. На нем были оглашены выводы и заключения, вытекавшие из почтенного труда А.Д. Поленова, выяснившего устрашающее оскудение центральных губерний России, явившееся результатом с одной стороны усмирения, устроения и процветания окраин за счет центра, а с другой - полного невнимания правительства к нуждам коренных русских губерний. Не обратить теперь внимания на выяснившееся на этом совещании бедственное положение крестьянства в этих губерниях было уже нельзя и силою вещей собранное Витте совещание явилось преддверьем "Комиссии о нуждах сельско-хозяйственной промышленности", работы которой в свою очередь легли основой для землеустроительных мероприятий Столыпина.[5]

***

В 1900 году умерли моя мать и мой брат, служивший в лейб-гвардии Гусарском полку. Он ездил в Китай с князем Э.Э. Ухтомским, на которого было возложено какое-то секретное поручение к Ли-Хунь-Чангу. Дорогой мой брат[6] простудился и скончался от скоротечной чахотки в санатории для туберкулезных "Фалькенштейн" на Таунусе. Этот 1900 год нам выдался необыкновенно тяжелым: почти одновременная смерть матери и брата, тяжелая болезнь моей тетки Воейковой, которую оперировали в Гейдельберге, наконец, гибель в железно-дорожной катастрофе под Оффенбахом близ Франкфурта большого друга нашей семьи П.Д. Федорова, женатого на моей двоюродной сестре Герштенцвейг, все это нагромождение несчастий замотало и утомило нас и мы решили всей семьей, то есть, с женой и дочерью, переменить обстановку и поехать на зиму в Ниццу. Первый раз я в Ницце был в 1880 году. Тогда это был небольшой прелестный городок, утопавший в садах и цветах. За истекшие 20 лет он обстроился, но далек еще был от того необыкновенного роста и застройки гигантскими отелями, которые за последнее десятилетие совершенно изменили внешний облик города. Изменился в нем и состав приезжей публики: если в 80-х годах прошлого столетия доминировали чопорные англичане, то в начале двадцатого века заполнили Ниццу и все южное побережье Франции немцы. Зима, проведенная в Ницце, оказалась весьма полезной для нашего здоровья и мы стали приезжать туда по зимам довольно часто. Ни в баккара в казино, ни в рулетку в Monte-Carlo мы не играли, в бомонде не вращались, а пользовались этими поездками лишь как благотворным перерывом нашей долгой зимы. Вообще же жизнь мы вели очень скромную и шла она по налаженной колее: весной, летом и осенью занятия по должности предводителя и хозяйские хлопоты по имениям; зимой - собрания земские и дворянские. И среди беспрерывно текущих явлений обыденной жизни немногие, может быть, замечали и в должной мере оценивали те тревожные признаки, которые проявлялись в нашей неуравновешенной общественности и которые в первые годы XX века стали напоминать о себе
все чаще и чаще. В земских собраниях расхождение между правыми и левыми выяснилось все отчетливее и часто самые простые вопросы, свойства исключительно экономического, возбуждали страстные политические дебаты.

Большое оживление по всей России вызвало образование в 1902 году уездных и губернских комитетов для обсуждения мероприятий, направленных к поднятию сельско-хозяйственной промышленности. По вопросу об образовании этих комитетов обнаруживалось принципиальное расхождение между инициатором этого всероссийского обсуждения министром финансов Витте и министром внутренних дел Плеве. К тому же неопределенность состава местных комитетов и неясность программы и объема вопросов, подлежавших обсуждению, создавало почву для разноречивых толкований и до крайности осложнило задачу губернаторов, так как представители левых течений настаивали на обсуждении самых разнообразных вопросов вплоть до изменения всего государственного строя империи.

В качестве уездного предводителя я председательствовал в своем уезде в комитете о нуждах сельско-хозяйственной промышленности. Кроме гласных Земского Собрания я пригласил несколько опытных хозяев, управляющих и волостных старшин. Целую неделю мы заседали, дебаты отличались деловитостью и неизменно держались в пределах интересов экономических. Никаких попыток заняться "конституциями" не обнаружилось. К сожалению, в Губернском Комитете дело не обошлось так благополучно: на первом же заседании возглавляемые Темниковским уездным предводителем Новосильцевым левые заявили, что прежде чем говорить о вопросах экономических, надо поставить вопрос о форме правления, ибо без ограничения самодержавия конституцией никакие улучшенные приемы сельского хозяйства не спасут России. Губернатор фон дер Лауниц самым решительным образом воспротивился такому направлению работ совещания, вследствие чего человек десять из присутствовавших ушло; в том числе и председатель Тамбовского Окружного Суда Померанцев, явившийся на заседание в красном галстуке.

Зловещий рок увлекал Россию в пучину неясных и опасных экспериментов; тучи на политическом горизонте неудержимо сгущались: в земских собраниях, на Пироговских съездах по всякому поводу, а и иногда и без всякого повода обнаруживалось среди интеллигенции напряженно враждебное отношение к администрации и всему государственному строю. И в каком глубоком и удивительном противоречии с этими интеллигентскими настроениями оказался тот русский народ, который мне пришлось наблюдать в 1903-ьем году в Саровской пустыни на открытии мощей св. Серафима! Какая незаполнимая пропасть лежала между этими двумя частями русского народа! С одной стороны озлобленные оппозиционные выступления представителей общественности, поведение которых хотелось бы объяснить и оправдать искренностью их убеждений и любовью к родине, а с другой - детски бесхитростное верование в святителей наших и такое же детски восторженное преклонение перед носителем верховной власти. Государь и Государыня провели три дня в Сарове в близком общении с простонародием и, как казалось мне, вынесли радостное впечатление от всего тут виденного и пережитого. Приходило ли тогда кому-нибудь в голову, что всего лишь через два года этот самый "детски бесхитростный" народ православный будет бунтовать, жечь и грабить своих соседей помещиков с озлоблением и дикостью, напоминавшими Пугачева и его сподвижников?

Впрочем, думаю, что если бы не случилось войны с Японией, то мирное житие наше продлилось бы еще долго. Ведь, в сущности, с нее - этой злосчастной и нелепой войны - и началось наше лихолетье.

***

В 1904 году в январе я только что приехал в Ниццу на мой, сделавшийся обычным, отдых. На другой день утром иду по Promenade des Anglais, вдруг вижу без шляпы, с развевающимися своими длинными волосами бежит мне на встречу Ф.Н. Плевако, машет газетным листом и кричит: - Это черт знает, что такое! Это - ужас! Японцы без объявления войны напали на наш флот и взорвали наши корабли! Ознакомившись с телеграммами, напечатанными в местных газетах и потом по несколько раз в день выставлявшимися в редакции Petit Nicois и в Credit Lyonnais, я увидал, что оставаться в Ницце мне долее нельзя и надо ехать домой. В Москву я приехал к проводам генерала Куропаткина. Поднесение икон и произнесение напутственных речей происходило в зале Дворянского Собрания. Громадная зала была полна народом. Куропаткин ездил в Сергиевскую Лавру и прямо с Ярославского вокзала проехал к Дворянскому Собранию. Он вошел в залу с Московским генерал-Губернатором В.К. Сергием Александровичем. Первым поднес икону и начал речь Губернский Предводитель кн. П.Н. Трубецкой, но в половине речи голос его задрожал и от патриотического подъема и волнения он не мог докончить своего напутствия. За ними говорили Городской голова Рукавишников и председатель Губернской Земской Управы Шипов. Помнится мне, что ни тот, ни другой не могли совладать с охватившим их волнением. И я с тревогой ждал, справится ли со своими нервами Куропаткин? Было бы тягостно, если бы он, поддавшись общему волнению, не смог договорить своей речи. Но опасения мои были напрасны: Куропаткин совершенно спокойным, твердым и ясным голосом поблагодарил за добрые напутствия и поднесенные иконы и в виду громадности расстояний, затруднявших быструю подготовку войск к театру военных действий, просил вооружиться терпением. Впечатление от спокойного и самоуверенного тона главнокомандующего было прекрасное.

Я вернулся в Тамбов к моим предводительским обязанностям и сельско-хозяйственных заботам. Потекли хмурые дни и начались уязвления нашей национальной гордости. Ни одной удачи, ни одного славного дела. Мы только и делали, что читали об "отступлениях на заранее подготовленные позиции", как писали наши штабные мудрецы, не подозревавшие очевидно всего растлевающего значения этой фразы. А от времени до времени переживали и болезненные удары вроде гибели Макарова, сдачи Порт-Артура и, наконец, Цусимский разгром… Ужасное время! А тут - у себя дома зашевелились разные гады, радовавшиеся нашим неудачам и оценивавшие каждое наше поражение как желанный шаг на пути свержения "ненавистного царизма". В моем ближайшем окружении, в Тамбовской губернии, разные действительные статские советники (!), предводители дворянства (!) вроде господина Новосильцова или члена Губернской Земской Управы Брюхатова или председателя Борисоглебской Земской Управы Измайлова и им подобные господа скинули маски и уж откровенно высказывались против существовавшего строя и громко говорили, что упускать благоприятного момента нельзя.

Война с Японией, окончившаяся поражением наших военных сил, сдачею Порт-Артура, гибелью нашей эскадры и потерей половины Сахалина, больно ударила по нашей национальной гордости; она обнаружила дефекты нашего государственного управления, дала оппозиционной общественности почву для критики и, следовательно, право поднять тон - в конце войны оппозиционная общественность уже требовала то, о чем ранее она могла говорить только лишь в виде общих пожеланий. В крайних левых партиях эс-эров и эс-деков наша либеральная общественность нашла драгоценных по их решительности, жестокости и преступному прошлому сотрудников. Эти "сотрудники слева" организовывали систематическое избиение лучших слуг России и в то же время усиленной пропагандой подняли полуголодное общинное крестьянство на аграрные беспорядки, а фабричных рабочих неустанно подбивали на бунты и забастовки. Совершенно ясно было, что без этого сотрудничества архи-буржуазная партия конституционалистов-демократов (кадетов, партия народной свободы) никогда не смогла бы разрушить устои русской государственности.

Как-то помимо моей воли случилось так, что мне в Тамбове пришлось встать во главе людей уравновешенных и здравомыслящих, взывавших к благоразумию и во имя этого благоразумия к необходимости сплотиться вокруг правительства, чтобы общими силами можно было не бесславно кончить войну. И несмотря на царившую смуту в умах, все-таки удалось кое-чего достигнуть в этом направлении, не столько, впрочем, в положительном смысле, сколько в отрицательном: забаллотировали кадетскую Губернскую Земскую Управу с г. Колобовым во главе и выбрали вполне приличных людей на должности председателя и членов Губернской Земской Управы. Господам гласным Губернского Земства, отправлявшимся в Москву на съезд земских и городских деятелей, отказали в избрании от Земского Собрания и они поехали на этот съезд самозванцами. Коли не ошибаюсь, и большинство съехавшихся земских гласных и членов городских дум были такими же самозванцами, что не помешало им обратиться к Государю (речь кн. С.Н. Трубецкого) от лица земской и городской России. В некоторых губерниях на дворянских собраниях были высказаны по поводу этого самозванства вполне определенные и резкие оценки. Так, в Туле граф В.А. Бобринский назвал кн. Львова, будущего печальной памяти председателя Совета министров Временного Правительства, Хлестаковым. У нас, в Тамбове, на дворянском собрании дворянин Бланк обозвал "бесчестным" поведение господ дворян, ездивших в Москву и подписавших там протокол заседаний, как представители Тамбовского Губернского Земства, не будучи на то ни избранными, ни уполномоченными Земским собранием.

Страсти разгорались, атмосфера сгущалась. На место добродушного, в критические минуты игравшего на скрипке, губернатора С.Д. Роневского, назначен в нашу губернию решительный твердый В.Ф. фон дер Лауниц. Он был готов принять крутые меры борьбы с крамолой и жаловался на министра Внутр. Дел кн. Святополк-Мирского, своими колеблющимися и часто противоречивыми распоряжениями ставившего губернатора в тяжелое положение.

Должность уездного предводителя дворянства давно уже отошла от объема и характера обязанностей, изложенных в IX томе Свода Законов. Из сословного представителя, ведавшего небольшой круг дел, касавшихся интересов дворянского сословия, уездный предводитель постепенно превратился в агента государственной власти и стал как-бы уездным губернатором, стоящим в своем уезде во главе тех же дел, какие ведал по губернии губернатор. В 1905 году уездные предводители совершенно определенно стали помощниками губернаторов в борьбе с крамолой. Весной 1905 года в нашем уезде уже были крестьянские беспорядки: запахивали самовольно помещичью землю, травили луга, рубили лес, а одного дельного и энергичного старшину убили. Мне пришлось, в качестве уездного предводителя, сопровождать вице-губернатора Суковкина, ездившего на усмирение. Весной 1905 года обходились еще без помощи войск; оканчивалось все арестом зачинщиков и строгим внушением остальным. Но пропаганда не дремала; а сельская полиция совершенно была бессильна следить за пропагандистами и улавливать их, тем более, что нередко эти пропагандисты были земскими служащими: агрономами, акушерками, школьными учителями и т.п. Летняя страда, однако, прошла спокойно и благополучно, так что, после уездного земского собрания я счел возможным поехать к своей семье, проводившей осень в Крыму, на даче в Нов. Мисхоре. Но пожить мне там не удалось. В половине октября я получил телеграмму от губернатора ф.д. Лауница, приглашавшего меня вернуться, так. как начавшиеся в Кирсановском уезде беспорядки принимали угрожающий характер для всего частного землевладения. Я немедленно собрался в путь, хотя тревожило меня оставление в Крыму жены и дочери. На южном берегу было неспокойно: в соседней Алупке то и дело бывали шумные митинги, а по дачам ходили темные личности, часто матросы, и грубейшим образом требовали денег. И ехать было мудрено: железные дороги бастовали и неизвестно было, как мне добраться до Тамбова. Случайно узнав, что кн. Ф.Ф. Юсупов, командир Кавалергардского полка, спешно выезжает по вызову в Петербург, я пошел к нему в Кореиз и застал там генерала Гадона, командира Преображенского полка, который вместе с Юсуповым должен был тоже спешно вернуться в Петербург. Мы обсуждали, как же нам ехать? Генералы решили ехать в Констанцу, Вену, Берлин, Вержболово. Для меня, стремившегося в Тамбов, такой путь не подходил; и я, не долго думая, отправился в Севастополь, оттуда с остановками то в Лозовой, то в Харькове, то в Грязях, с многократными пересадками добрался до Тамбова.

Был темный октябрьский вечер, когда, выйдя из вагона, я оказался на плохо освещенной платформе станции Тамбов. На платформе этой было столпотворение: несметная толпа, беспорядочно наваленные вещи, крики, сутолока… пока я пробирался к выходу, вдруг на меня обрушилась женская фигура в слезах и полной растерянности. Я не сразу узнал графиню М.Д. Бутурлину, бежавшую из своего имения, которое на ее глазах мужики громили и жгли. Мне тут в памяти мелькнул лозунг одного из негодяев "освободительного движения": "Разоряйте гнезда, - птицы сами улетят". Добрые мужички очевидно в точности этот лозунг исполняли.

В тот же вечер ф.д. Лауниц сообщил мне, что положение серьезное: войск в его распоряжении очень мало, а беспорядки, охватившие весь восток и юг губернии, быстро разрастаются и в особенности сильны в Борисоглебском и Кирсановском уездах, граничащих с Балашовским уездом Саратовской губернии, откуда, как он выразился, идет пугачевщина. На другой день, добравшись до Кирсанова, я, вечером выйдя на балкон своей квартиры, содрогнулся: весь восток, т.е. все Заворонье - левый берег реки Вороны - был объят сплошным заревом. Позднее - в январе 1906-го года, в Царском Селе, докладывая Государю о размерах аграрных беспорядков, я сообщил ему, что в одном Кирсановском уезде в октябре и ноябре месяцах 1905 года погибло круглым счетом сто имений.

Потекли кошмарные дни конца 1905-го года. Я жил то в Тамбове, то в Кирсанове. Переезды эти были не легки, так как железная дорога все время работала с перерывами, - иногда по недели не было поездов. В ноябре забастовали почта и телеграф и я долго не имел сведений о своей семье, - знал только, что они переехали из Крыма в Петербург, но лучше ли, т.е. безопаснее ли было в Петербурге, чем в Крыму, этого я не знал. Доходившие до нас слухи были в высокой степени безотрадны. По всей России шло организованное избиение представителей администрации: сотрудники кадетов работали во всю, - от министров до урядников, все одинаково были ежеминутно под угрозой смерти. В Тамбове за эту осень было несколько убийств, в том числе убиты вице-губернатор Богданович и советник губернского правления Луженовский. И тот и другой были добросовестными и ревностными служащими, неутомимо и самоотверженно боровшиеся с крамолой. Губернатора ф.д. Лауница заваливали ежедневно анонимными письмами с угрозами беспощадной расправы. В Тамбове он уцелел можно сказать чудом, но все-таки этого доблестного слугу отечества негодяи не могли не убить и убили его в Петербурге, где он был градоначальником. Тяжело было жить в это ужасное время в Тамбове и я рад был представившейся в конце декабря возможности поехать к своим в Петербург. После ликвидации московского восстания, политическая атмосфера немного прояснилась; железно-дорожное движение восстановилось и я пустился в путь. В Москве еще живы были следы недавних грозных событий; пассажиров, ехавших в Петербург, под конвоем перевели с Казанского вокзала на Николаевский, переполненный публикой, в течение недели за отсутствием поездов жившей на вокзале. Был сочельник, и перед большой иконой в зале I-го класса шел молебен. Измученная тревогами и неизвестностью публика на коленях молилась Богу. Никогда мне раньше не приходилось присутствовать на таком внушительном и трогательном богослужении. В Петербурге жизнь входила в свои нормальные берега, но пережитый страх и неуверенность в завтрашнем дне еще отражались в разговорах. Между прочим мне запомнилось то отвращение, с каким рассказывали, что кадетская партия заседала где-то на Моховой, и когда пришло известие об убийстве Московского генерал-губернатора адмирала Дубасова, то все участники этого заседания: адвокаты, профессора, доктора и т.п. пришли в великую радость и принесшему это известие устроили овацию. Потом, к счастью, оказалось, что это известие было не совсем верно: был убит сидевший в коляске рядом с адмиралом его адъютант.

В этот мой приезд в Петербург я, как предводитель одного из сильно пострадавших от беспорядков уезда, представлялся Министру Внутренних Дел П.Н. Дурново. Этот маленький, крепкий и живой человек, со своей скептической улыбкой и внимательным взором серьезных глаз, произвел на меня успокаивающе впечатление. Он продержал меня около часа и подробно расспрашивал про убийство Луженовского пресловутой Марусей Спиридоновой, про энергичную деятельность губернатора Лауница и в особенности про характер аграрных волнений. По-видимому, ему хотелось выяснить, что причина беспорядков лежала не в малоземелье, том малоземелье, о котором жаловались мужики в пьесе Толстого, уверявшие, что им "куренка некуда выпустить"… Этот "куренок", как известно, облетел всю нашу либеральную прессу, но в существе своем он был несомненной ложью. И человек с ясной головой, как П.Н. Дурново, не мог не ухватиться за сообщавшиеся мною факты, подтверждавшие его предположения, что беспорядки явились не результатом малоземелья, а с одной стороны нелепого общинного землепользования, с другой же и главным образом - пропаганды. Среди многих сообщенных мною фактов в особенности привлек его внимание следующий: уволенный за растрату каких-то сумм волостной старшина Жабин, собственник 150 десятин земли, оказался во главе погромного и разбойного движения в Рожановской волости (на границе Кирсановского и Борисоглебского уездов). Непонятная вещь - зачем такому богатому человеку вздумалось заниматься погромами и грабежом? Однако, непонятное объяснялось просто: сын его - студент Технологического Института, эсер и эсдек…
- Что ж он, надеюсь, сидит? - спросил Дурново.
- Да, ответил я, - не столько, впрочем, сидит, сколько лежит, т.к. он в больнице. При аресте, в виду возможного сопротивления, казаки довольно бесцеремонно поломали ему несколько ребер.
- А сын?
- А сын, говорю, - скрылся. И теперь где-нибудь в Женеве спокойненько пьет кофе и пишет статейки в (какое-нибудь) "Освобождение" г-на Струве.
- Ну, на днях вас примет Государь. Аграрным вопросом он очень интересуется.
(Про двукратное представление Государю, раз в начале января, а другой раз в начале февраля 1906-го года у меня подробно записано в моих "записках", хранящихся в Петербурге.[7])

В Петербурге я немного отдохнул от тяжелых тамбовских переживания и a contre сoeur подъехал в Тамбов на дворянское собрание, которое должно было начаться в половине января. Я прослужил предводителем уже три трехлетья; семье предстояло переселение в Петербург, т.к. надо было думать об образовании дочери, а к тому же должен сказать, что мне порядочно наскучило мое предводительство, осложнившееся в последнее время еще партийной борьбой: наши скромные местные дела стали рассматриваться то с правой, то с левой стороны. Смешно вспомнить теперь, например, заседания какого-нибудь Общества трезвости. Кажется, уж скромное было учреждение и, казалось бы, трудно представить себе, при чем тут могла быть "политика"! А между тем, по вопросу о выборе чтений в чайных о-ва всякий раз подымались бурные прения: ветеринар Жмоховский и нотариус Федюшин непременно хотели читать приехавшим на базар мужикам, зашедшим в чайную попить чайку и погреться, "Буревестника" Максима Горького, а исправник настаивал на "Бежином Луге" Тургенева… Проделав в качестве предводителя революцию 1905-го года, пережив при этом много неприятных моментов и несколько опасных; вдоволь наслушавшись речей разных уездных радикалов и прогрессистов, я решил, что довольно с меня всего этого, и что пора мне пожить в качестве простого обывателя. Воспользовавшись очередным дворянским собранием, я отказался от должности предводителя. Но, странно создан человек: пока я служил, мне наскучила служба, а оставшись не у дел, я первое время как-то растерялся, скучал и жалел, что отказался. Однако скучать мне пришлось недолго: к концу собрания выяснились дошедшие из Петербурга тревожные слухи о проектируемом правительством графа Витте принудительном отчуждении некоторой части частновладельческих земель для наделения крестьянских обществ. И хотя несостоятельность этого проекта была очевидна, тем не менее, дворянское собрание было так встревожено, что решило послать к Государю особую депутацию для представления Его Величеству соображений о принципиальной неприемлемости такого проекта и о возможности найти другие способы помочь беде, никого не обижая и не колебля права собственников. В эту депутацию были избраны Н.Л. Марков, кн. В.М. Волконский и я.

Прошел всего лишь месяц после моего первого посещения Петербурга, но какая во всем ощущалась и наблюдалась уже разница: и поезда шли совершенно нормально, и обе столицы приняли свой обычный вид. В первый мой приезд, в конце 1905 года, напр., на Невском продавали брошюру и продававший ее во все горло орал: "Маруся Спиридонова, изнасилованная жандармским офицером!", а теперь тот же продавец, на углу Невского и Михайловской почтительно предлагал: "Подарок молодым хозяйкам, тысяча рецептов дешевых и питательных блюд"… Твердая и умная власть министра Внутренних Дел П.Н. Дурново чувствовалась во всем и везде: и в деревенской сумятице, и в мятежной Москве, и в насмерть перепуганном, теперь успокоившемся Петербурге.

Совместно с Марковым и Волконским мне снова пришлось быть и у Дурново, и у Государя, и потом у Витте, к которому мы поехали только потому, что Государь, узнав, что мы не были у премьера, покачал головой и, улыбнувшись, сказал, что не мешало бы и у него побывать. Витте нам целый час рассказывал, что проект Кутлера для него был неожиданностью и что, как только он с ним ознакомился, то сейчас же увидал, что это Кутлеровское изобретение не выдерживает никакой критики. Мы почтительно внимали графу, но все, что мы накануне в Петербурге слышали, нам ясно указывало, что граф передает ход событий неверно. В правительственных кругах все знали, что Кутлер написал свой проект по заказу графа Витте; но когда обнаружилось отрицательное отношение к проекту и Государя, и широких слоев населения, заинтересованных в земельной собственности, то Витте немедленно отрекся от Кутлера и всех дел его. Это-то, что, говоря про графа Витте по поводу мемуаров графа Коковцова, Ив.Ив. Тхоржевский называет "обезьяньими штучками"[8].

Во второй половине зимы 1905/6 годов мне пришлось несколько раз побывать в Москве на съездах "правых". В политическо-правовом отношении мы правые сильно отставали от левых, к которым принадлежали представители всех либеральных профессий: адвокаты, доктора, профессора, всевозможные художники и артисты. Все они живут по городам и им гораздо легче объединяться и организовываться в разные союзы и партии, чем нам аграриям, живущим в одиночку по деревням и хуторам, на больших часто друг от друга расстояниях. Однако, передряга 1905 года всколыхнула и аморфную массу хуторян, помещиков и большинства провинциального купечества. В частности, что касается дворян помещиков, то не только разгромленные из них, но и пережившие лишь страх погрома, вдруг поправели, да ведь как! Прямо не узнать человека: вчера еще с аппетитом почитывал "Освобождение" г-на Струве и увлекался речами разных доморощенных Дантонов, - теперь кричит: расстрелять всех негодяев! и никаких разговоров! И в Москве декабрьское восстание тоже несомненно повлияло отрезвляющим образом. И когда гр. П.С. Шереметьев обратился к представителям различных слоев московского населения с призывом образовать союз русских людей для защиты исконных основ жизни русского народа, то к нему потянулись в неожиданном количестве люди самых разнообразных профессий и социального положения. В его старинном особняке на углу Воздвиженки и Шереметьевского переулка, на наших собраниях, можно было видеть и родовитого москвича, предки которого служили Петру и Екатерине Великим, и мещанина - хозяина маленького портновского дела, и священника, и представителя именитого купеческого рода, и рабочего с фабрики Бутикова… Тут родился "Союз русского народа". В дальнейшем своем развитии он попал в ведение и руководство не всегда приемлемых лидеров, но в начале то, что мне приходилось видеть и слышать в доме гр. Шереметьева, может быть, было идиллично, но проникнуто было несомненно большой чистотой побуждений.

В марте 1906 года мы приступили к избранию членов Государственной Думы и членов преобразованного Государственного Совета. Я проделал выборы во все четыре Думы и должен по совести сказать, что выборы в первые две Думы оставили во мне неприятное воспоминание о какой-то нелепой комедии. К назначенному сроку в наш уездный город Кирсанов съехалось человек сорок людей более или менее культурных, то есть, приблизительно тех же, которые принимали участие в выборах гласных земских и городских, и вдвое большее количество крестьян. Эти крестьяне в первый же день по прибытии в город по трактирам и постоялым дворам были захвачены разными проходимцами, чрезвычайно легко овладевшими расположением мужицкой души. Разговор, касавшийся политической программы, был до крайности прост и краток: Хочешь получить землю соседнего барина? Хочу, кормилец! Тогда голосуй за меня, - тогда и землю получишь! И в подтверждение такого обещания приводился быстро распространившийся среди крестьян слух, что "Думу Царь собирает, чтобы поделить землю". Понятно, в день выборов, все мы не крестьяне, т.е. те, у кого землю надо было отнять, получили избирательных шаров 40 и неизбирательных 80, а список крестьянский целиком прошел, имея 80 шаров избирательных и 40 неизбирательных. Так были избраны выборщики. В Тамбове, где эти выборщики избирали уже членов Государственной Думы, повторилось тоже самое - культурные элементы были раздавлены мужицкой массой. В результате, от Тамбовской губернии, где в земском деле оставили неизгладимый след такие просвещенные и светлые личности, как кн. Викт. Илл. Васильчиков, Лев. Влад. Вышеславцов, Борис Ник. Чичерин, поехали в Петербург в качестве "лучших людей" 12 болванов, из которых половина не умела подписать своего имени, а один оказался в пиджаке, украденном во время погрома и опознанном собственником на плечах "депутата"…

В конце марта было созвано чрезвычайное дворянское собрание для избрания двух выборщиков, которые должны были затем ехать в Петербург, чтобы избрать уже там из своей среды членов в Государственный Совет. Собрание было довольно многолюдное и удивительно единодушное: левые или отсутствовали, или так поправели, что и от коренных правых не отличить. Революция, как видно, пошла им на пользу. В Тамбове в выборщики оказались избранными: первым по количеству полученных шаров гр. М.П. Толстой, вторым я, третьим кн. Д.Н. Цертелев. Таким образом, мы вдвоем с гр. Толстым и отправились в Петербург. Мой спутник был бравый генерал, женатый на княжне Васильчиковой; очень богатый человек и архи-правый. Как человек, никогда ранее не выбиравшийся ни на какие должности, он был в восторге, что выбран первым, и решил поэтому, что и в Петербурге его ждет несомненный успех. В этом он так был уверен, что и мне обещал свое покровительство. Я его, конечно, поблагодарил за его доброе намерение, но совершенно искренно сказал ему, что, во-первых, я не делаю себе никаких иллюзий: ведь в Петербурге придется из 80-ти человек избрать 18 и для того, чтобы надеяться пройти на выборах, надо пользоваться хоть какой-нибудь известностью в широких дворянских кругах, а на какую же известность могу рассчитывать я, скромный уездный предводитель какого-то неведомого, захолустного Кирсановского уезда? А во-вторых, по правде сказать, мне в настоящую минуту и не особенно хотелось бы переезжать на постоянное жительство в Петербург. Жена моя переехала для образования дочери, а мне хотелось бы быть свободным, чтобы иметь возможность в переживаемое нами смутное время чаще объезжать свои имения. По дороге я остановился в Москве и виделся с своим университетским товарищем Московским Губернским предводителем кн. П.Н. Трубецким. У него уже был в руках полный список всех 80-ти выборщиков. О большинстве из них у него были точные сведения о их политической окраске, и на основании этих сведений Трубецкой видел, что его шансы пройти в Государственный Совет невелики. И он на меня, что называется, насел: и не думай отказываться от баллотировки, непременно иди, говорил он, и мне в правых кругах постарайся помочь.

В Петербурге мы все выборщики были приглашены на раут к петербургскому Губернскому предводителю графу Гудовичу. И на этом рауте произошел инцидент, сыгравший в моем избрании, как мне кажется, некоторую роль. Какой-то длинновязый немецкий барон из Прибалтийских губерний разговорился со мной на тему неприкосновенности права собственности на землю. А я, едучи в Петербург, взял с собой на дорогу книгу Адольфа Тьера, (будущего) I-го Президента III-ей французской республики "De la propriete", - книгу, дающую исчерпывающее представление о значении государственном, частном и культурном права собственности. Основанные на сведениях, почерпнутых из этой книги, мои слова на эту злободневную тогда тему так понравились балтийскому барону, что он пошел и привел всех выборщиков от прибалтийских губерний, познакомил меня с ними, говоря, что никогда не слыхал такого ясного определения всего значения права собственности, как то, которое слышал от меня. Немецкие голоса в моем избрании сыграли решающую роль.

Весна, т.е. апрель и май, после открытия Государственной Думы и приема депутатов в Зимнем Дворце, оставившего такое неизгладимо тягостное по себе воспоминания, протекала в нудном ожидании работы, а вместо работы, спешно необходимой для восстановления нарушенного Японской войной и смутой 1905-го года государственного и народного благосостояния, мы слушали злобные митинговые речи разной сволочи, получившей благодаря фикции народоправства, при гарантии неприкосновенности, возможность с кафедры Государственной Думы распространять на всю страну свою преступную пропаганду. Зло усугублялось еще тем, что наша жидовско-кадетская пресса, замалчивая речи здравые и честные - были и такие - преподносила читателю лишь речи, полные лжи, клеветы, национального растления. В Государственном Совете, собиравшемся тогда в зале Дворянского Собрания на Михайловской площади, т.к. Мариинский дворец переделывался и еще не был готов, делать было решительно нечего - ведь Государственный Совет - вторая инстанция - приступает к рассмотрению дел, поступающих из первой инстанции - Государственной Думы, а так как Государственная Дума первого созыва не работала, да и не могла работать, а лишь митинговала, то и дел никаких к нам от нее не поступало. Наконец, бездельное слоняние по залам Таврического Дворца и Дворянского Собрания мне надоело и я уехал к себе в деревню, где в половине июня из газет узнал, что Дума распущена и что выборы в новую Думу назначены на осень.

В нашей деревенской глуши роспуск Государственной Думы не произвел никакого впечатления, а позорный призыв Выборгского воззвания не платить податей и не давать рекрутов вызвал в Кирсанове осенью того же года, во время рекрутского набора, несколько знаменательных и трогательных сцен: призывная молодежь некоторых волостей чрез своих волостных старшин заявляла, в виде протеста против Выборгского воззвания, о своей готовности поголовно идти на военную службу. Интересно сопоставить и на всякий случай запомнить это отношение к государственности и патриотизм крестьянской молодежи с одной стороны и профессора Римского права С.А. Муромцева и господ депутатов, поехавших вместе с ним в Выборг, с другой.

Осенью я участвовал в выборах во вторую Государственную Думу. Выборы эти были такие же нелепые и обреченные на провал, как и в первую. Для нас, участников этих выборов, совершенно ясна была полная неподготовленность крестьянской массы, как для понимания задач и назначения представительного образа правления, так и для осмысленного избрания своих кандидатов. Сбиваемые с толку преступной пропагандой, крестьяне неизменно становились жертвой проходимцев, легко овладевавших их доверием. Состав второй Думы был не лучше, а кажется, еще хуже, чем первой.

***

3-го июня 1907 года в саду у Донона обедали за отдельным столиком М.Г. Акимов, П.Н. Дурново и я. Мои сотрапезники были чем-то озабочены, - разговор не клеился. Дурново несколько раз смотрел на часы. Вдруг на балконе появился Обер-Прокурор I-го Департамента Сената Добровольский, увидал Дурново и Акимова, быстро подошел к ним, кивнул головой и сказал только одно слово: принято! Потом добавил торжественно: е-ди-но-глас-но! - и пошел водку пить и закусывать. Оказывается, Сенат только рассмотрел и согласовал представление Столыпина об изменении закона о выборах членов Государственной Думы и сделал это в нарушение закона 17-го октября, установившего, что закон о выборах может быть изменен только в согласии Государственной Думы.[9] Закон 3-го июня был coup d'Etat, необходимый и целебный, ибо, в сущности, наш представительный строй, сложившийся и действовавший до 1917 года можно считать установленным только с этой даты. Первый избирательный закон был составлен на основании теоретических представлений о беззаветной преданности престолу крестьянских масс. Граф Витте и чиновники, вырабатывавшие этот первый закон, рассчитывали, что крестьянские выборщики, имевшие большинство почти во всех губерниях, затопят оппозиционных разночинцев города и земских либералов из помещиков. Надежды эти оказались неверными: выборы в две первые Думы показали, что революционная пропаганда широко распространилась в деревенских массах, в то время, как наоборот, в среде земледельцев, под впечатлением аграрных беспорядков и погромов, наблюдалось резкое поправение.

Осенью того же года состоялись выборы в 3-ю Думу. Это была картина совершенно иная, чем выборы в первые две Думы: ни подозрительных, никому неведомых личностей не шмыгало среди нас, ни митинговых собраний по кабакам не было; - собрались люди все, почти поголовно, бывшие гласными земских собраний и городских дум, люди привыкшие разбираться в общественных делах, и выбрали мы от губернии не карикатуру на "лучших людей", а действительно наших лучших людей.

В Государственный Совет я избирался четыре раза: в 1906 году от дворянства, в 1909 и 1912 годах от Тамбовского губернского Земства и в 1915 году опять от дворянства. Так что без перерыва я пробыл членом Верхней Палаты все одиннадцать лет ее существования в реформированном виде. Не имея здесь под руками ни моих "Записок", хранящихся в Петербурге, ни моего архива, оставшегося в моем кабинете на Фурштадской ул. и очевидно погибшего, я не могу на память перечислить всех законопроектов, в рассмотрении которых за все одиннадцать лет я принимал участие. Третья Дума работала полным ходом, в Верхнюю Палату непрерывной чередой поступали дела, и работы было сколько угодно, - только не отлынивай. А отлынивали весьма многие. Как известно, нас было поровну: без чего-то сто человек по назначению и столько же по выборам. Среди членов по назначению было много почтеннейших старцев; принимать участие в комиссиях, собиравшихся обычно по вечерам, они не могли. Были среди них и военные генералы, вообще не склонные к заседаниям и дебатированию разных гражданских дел и вопросов. Таким образом, не менее половины членов по назначению от комиссионной подготовки дел уклонялись. Зато другая половина членов по назначению, состоявшая из весьма опытных и ценных работников, работала чрезвычайно много. Члены по выборам, в значительном большинстве, были моложе членов по назначению; по своему образовательному цензу и по своей предыдущей деятельности в качестве гласных земских собраний и городских дум, они были до некоторой степени подготовлены к законодательной работе; быстро могли освоиться с ней и плодотворно работать. К сожалению, некоторые из них слишком много внимания уделяли хлопотам о нуждах и нуждишках не столько даже своих губерний и уездов, сколько разных местных деятелей, влиянием которых они дорожили. Конечно, для обеспечения своего переизбрания это было важно, но ведь избирали-то нас для рассмотрения дел государственных, а не для хлопот о предоставлении чина, или отсрочки платежа в Дворянский Банк какому-нибудь уездному воротиле.

Таким образом, за вычетом больных и отсутствующих и всех по той или иной причине уклонявшихся от участия в комиссиях, для работы в них оставалось не более 70-75 человек. Приняв во внимание, что одновременно работало всегда три комиссии постоянных: 1) личного состава и внутреннего распорядка, 2) законодательных предположений и 3) финансовая, - и пять, шесть временных, то оказывалось, что эти 70-75 работавших членов Государственного Совета были заняты постоянно.

За время моего пребывания в Государственном Совете мне пришлось два раза выйти из рамок обычного течения дел в Верхней Палате. Один раз это было внесение мною законопроекта о "Сокращении числа неприсутственных дней". Явление это было необычно во-первых потому, что начавшись в Государственном Совете, законопроект этот должен был поступить в Государственную Думу, как во вторую инстанцию. Таким образом нормальный порядок нарушался. А затем, законопроекту этому, к сожалению, повезло в том отношении, что он привлек к себе чрезвычайное внимание прессы. Левые, переименовав его в "Проект сокращения праздников", приветствовали его, как выпад против Церкви, и стали возносить ему усиленные хвалы. А правые, усмотрев в нем колебание основ, испугались и принялись кричать "караул!". И те и другие ошибались; и радости и тревоги их были напрасны: если установление праздников - дело Церкви, то требование от своих служащих или учащихся того или иного числа рабочих дней, когда чиновники и учащиеся должны присутствовать, - дело, всецело зависящее от гражданской власти. И везде, во всем мире, равно как и у нас, гражданской властью установлено было известное число неприсутственных, свободных от занятий дней - fetes Legales. У нас в "Уставе о предупреждении и пресечении преступлений", в статье 25-й перечислены неприсутственные дни. К сожалению число их намного превышало число неприсутственных дней у наших соседей, как с востока, так и запада. И у японцев, и у всех европейских народов неприсутственных дней было около 60-ти в году, а у нас - более ста. Таким образом, на 40 дней в году мы работали легально меньше наших соседей; иллегальных, т.е. бытовых празднований у нас и того было больше. При таких условиях конкуренция с другими народами для нас чрезвычайно затруднялась и, чтобы выровнять положение, приходилось прибегать к покровительственным пошлинам, которые, как известно, искусственно поднимая цены, ложатся бременем на население.

Талейран в своих мемуарах оставил следующее грустное, но, кажется, довольно верное замечание: Les commencements sont toujours bexux, les milieux - penitles, et les tins lamentatles... По отношению к моему законопроекту это изречение оказалось вполне подходящим. Началось с большого успеха: законопроект мой встретил чрезвычайное сочувствие среди членов Государственного Совета и быстро покрылся подписями. Была избрана специальная комиссия и ей было поручено рассмотрение законопроекта. Тут началась курьезная и грустная история: среди разных неприсутственных дней, предлагавшихся мною к упразднению, законопроект мой из 10 царских дней (Тезоименитства Государя, Наследника и двух Императриц - 4 дня; дни рождения тех же лиц - 4 дня; Восшествие на престол - 1 день и Коронация - 1 день; всего 10 дней) исключал девять и оставлял один. Члены Государственного Совета, носившие придворное звание, а таковых было немало, сообразив все значение такого отношения законопроекта к царским дням, испугались и один за другим начали вычеркивать свои подписи.

Когда комиссия окончила свою работу, целиком одобрив мой законопроект, то председатель Государственного Совета М.Г. Акимов не решился поставить его на обсуждение Общего собрания, а поступил неконституционно: предварительно отвез законопроект в Царское Село и показал Государю, отнесшемуся к законопроекту вообще не отрицательно, но и без энтузиазма. Акимов, взвесив такое отношение Государя, решил, что осторожность лучше отваги и, воспользовавшись моментом, когда большинство выборных членов в начале декабря уехало на Земские Собрания, предложил в общем Собрании Государственного Совета вернуть законопроект в комиссию для дополнительного уточнения и совершенствования… Большинством одного голоса это предложение было принято и осторожные царедворцы могли успокоиться, добившись похорон опасного с их точки зрения законопроекта по I-му разряду, как называлось у нас возвращение в комиссию, где обычно, в таких случаях, законопроекты откладывались.

Второй раз, по возбужденному мной вопросу, выступление мое увенчалось полным успехом. Дело было типичное и… скандальное. Началось оно в Кирсанове, на уездном земском собрании. Земской Управой был произведен расход на приобретение для земских школ новой хрестоматии г.г. Тулупова и Шестакова, изд. Сытина в Москве. Хрестоматия эта была одобрена и рекомендована для начальных школ Ученым Комитетом Министерства Народного Просвещения и выписана Управой по указанию Инспектора Народных школ. Члены ревизионной комиссии, проверяя отчетность Управы, поинтересовались этой новой хрестоматией, - прочитали ее и пришли буквально в ужас от ее содержания. Хрестоматия распадалась на две части: в первой - излагалась история России, а во второй приводились избранные места из русской беллетристики. История России излагалась во истину удивительно: про всех наших государей сообщались только отрицательные черты. Так, про Петра Великого говорилось, что он был жесток и любил кутежи; про Екатерину II, что она отличалась развратом и т.д., все в этом же роде. И выходило так, что изо всех наших государей приличный был только Григорий Отрепьев, да вот бояре его не взлюбили и убили за то, что не ходил к обедне… В беллетристической части приводились рассказы либо ярко тенденциозные, в которых неизменно крепостной барин порол мужиков, либо пораженческие в роде рассказов Вс. Гаршина.

Собрание, заслушав доклад ревизионной комиссии, единогласно постановило не рассылать по школам вновь приобретенной хрестоматии, а мне поручалось с кафедры Государственного Совета внести запрос Министру Народного Просвещения, как такая хрестоматия могла удостоиться одобрения Ученого Комитета? Вернувшись в Петербург, я написал запрос и предоставил его Председателю Государственного Совета и очень скоро запрос этот был вынесен на обсуждение Общего Собрания Государственного Совета. Ознакомившись с содержанием этого запроса, один из членов Государственного Совета, бывший генерал-губернатор Приморской области Н.И. Гродеков подарил мне японскую хрестоматию, которую перевел на русский язык и подарил Гродекову глава православной миссии в Токио Высокопреосвященный Николай. Этот подарок генерала Гродекова дал мне возможность в речи моей перед Государственным Советом провести параллель между двумя хрестоматиями, - хрестоматией народа победителя - японской, и хрестоматией народа побежденного - русской. В японской хрестоматии, от первой строки до последней, все направлено к воспитанию гражданина, верного сына своей родины, преданного ей…, а в русской - исполненной упадочного духа, не найти ни одной строки о любви к отечеству, о сознательном служении ему, об уважении родной истории… Какая мысль руководила составителями этой хрестоматии? Сказать трудно; ясно одно, - что цель воспитать из детей и юношей граждан своего отечества им и в голову не приходила. С возражением выступил профессор М.М. Ковалевский. ему непонятны были ни возмущение гласных Кирсановского земства, ни поводы к запросу. Свою позорную речь он закончил уверением, что запрос этот настолько смешон, что место ему не в анналах Государственного Совета, а на страницах юмористического журнала "Сатирикон". И это говорил профессор! К сожалению я тогда не знал, что М.М. Ковалевский состоял братом высоких степеней масонской ложи "Du Grand Orient", в задачи которой входило совращение и духовное растление русской интеллигенции. Если бы я это тогда знал, то конечно постарался бы вывести на чистую воду отношение г. Ковалевского к "смешному запросу"; но повторяю, я этого не знал и оставил речь г. Ковалевского без ответа. Министр Л.А. Кассо отвечал коротко: он признал оплошность Ученого Комитета и заявил, что хрестоматия г.г. Тулупова и Шестакова будет изъята из списка книг, допущенных к употреблению в народных школах.

У этой истории был и эпилог, не лишенный пикантности: дня через два после описанного заседания Государственного Совета, утром, у меня на квартире раздался звонок и человек доложил: г-н Тулупов! Вошел высокий, дородный господин с окладистой седой бородой. "Ваше Высокопревосходительство", - начал он благодушным, обходительным тоном, - "что же вы это с нами делаете?!" Я поспешил этот "обходительный" тон пресечь и холодно спросил: Что вам угодно? Осекшись, г. Тулупов наивно поведал, что книга, как и всякий товар, зависит от моды: что в спросе, то и давать надо. Такая архи-практическая точка зрения меня возмутила: ведь вы, говорю я, педагог, вы преподаете историю в одной из московских гимназий, так неужели вас не коробит такое торгашеское отношение к высокой деятельности учителя? Г-н Тулупов потупился и немного помолчав сказал: "Иван Дмитриевич требуют ходкого товара"… (Иван Дмитриевич это Сытин, наживший большие деньги на книжном и газетном деле).[10]

***

Мне хотелось бы на этих страницах рассказать еще многое, но не о крупных делах, которые известны более или менее всем, а о тех мелких, но иногда драгоценных по своей колоритности деталях, которые одушевляют сухую историю.

Интересно было бы также привести характеристики некоторых моих товарищей по Государственному Совету, среди которых было немало выдающихся людей; но тут, кроме соображений связанных с автобиографическим значением настоящей записки, останавливает меня еще и полный недостаток документальных данных, без наличия которых слишком легко увлечься фантастикой. (Предыдущие два абзаца перечеркнуты - прим. Р.П.)
Уделяю лишь несколько слов дорогой для меня памяти А.В. Кривошеина.

Он был товарищем по гимназии моего шурина С.К. Олива и со своих ученических лет дружил со всей семьей моей жены. Я познакомился с ним в мой первый приезд в Петербург в 1905 году, и с тех пор до его смерти в 1921 году был с ним в неизменных дружеских отношениях. Он начал свою карьеру без всяких связей и успехом своим был обязан исключительно своим способностям. Здесь, в моем кратком биографическом очерке я не буду, да и не могу даже приблизительно перечислить все заметки о Кривошеине, которые занесены в разные моменты моей жизни в мои "Записки", начиная с 1905 года. И заговорил я о нем здесь лишь для того, чтобы помянуть его добрым словом за его неизменно доброе ко мне отношение и мудрые советы, которыми он охотно помогал мне при рассмотрении и подготовке разных законопроектов.[11]

В 1912 году он пригласил меня поехать вместе с ним в Туркестан, где он решил побывать, чтобы своими глазами посмотреть на те феерические возможности, которые явственно обрисовывались там, в этих легендарных Бактрианах и Согдианах, ныне вошедших в границы государства Российского под названием Туркестанского Генерал-Губернаторства. Меня он пригласил отчасти потому, что надеялся иметь от меня, как от человека, бывавшего там, кое-какие указания и разъяснения. Должен, однако, заметить, что проку от моих сведений было немного, ибо наши Закаспийские владения и Туркестан развивались таким стремительным темпом, что все мои сведения оказались устарелыми и могли служить лишь справкой о том, что тут было 23 года тому назад.

В Ташкенте мы пользовались гостеприимством ген. губернатора А.В. Самсонова, через два года спустя погибшего в Восточной Пруссии. Теперь на мою долю остались воспоминания, в большинстве, грустные. Вспоминаю и об этом умном и просвещенном человеке и администраторе и о тех совещаниях, которые вел с ним Кривошеин. Они касались не фантастических, а вполне точно предусматриваемых и учитываемых возможностей в этом богатейшем и интереснейшем крае. И когда подумаю, что все это пошло теперь прахом, то горькое чувство охватывает меня. А ведь мы были накануне полного удовлетворения нужд нашей текстильной промышленности своим русским хлопком! Мы были накануне снабжения России, а может быть и заграницы нашими среднеазиатскими фруктами, по аромату и вкусу не имевшими себе равных! Мы были накануне возможности увеличения количества шерсти овечьей и верблюжьей до размеров, позволявших обходиться без ввоза шерсти из Австралии…

Однако, главная причина, побудившая Кривошеина поехать в Туркестан и наши Среднеазиатские владения, заключалась в необходимости лично осмотреть работы по сооружению сети оросительных каналов в Голодной Степи. Государственная Дума ассигновала на эти работы 12 миллионов рублей и Кривошеину, собиравшемуся испрашивать новый кредит в 6 миллионов рублей для орошения Муганской степи между Араксой и Курой в Закавказье, важно было возможно подробнее обрисовать перед Палатами положение работ в Туркестане и вероятные в ближайшем будущем Экономические и финансовые достижения. В Ташкенте под его председательством ежедневно собирались совещания из местных деятелей, членов биржевых комитетов и правительственных агрономов; на этих совещаниях обсуждались разнообразные экономические вопросы и главным образом расширение площади хлопковых плантаций.

Отстояв пасхальную заутреню и обедню в Ташкентском соборе и разговорившись у генерал-губернатора Самсонова, мы вернулись в наш вагон, который прицепили к первому отходившему на юг поезду. На какой-то станции, название которой я забыл, наш вагон отцепили и откатили на запасной путь. Тут встретил Кривошеина подрядчик работ инженер С.Н. Чаев. На автомобилях, без признака каких бы то ни было дорог, целиком по степи, пустились мы в путь и прежде всего осмотрели "Котлован", то есть колоссальных размеров ковш на самом берегу Сыр-Дарьи. От него в глубь степи уходит на 175 верст главный канал шириной в 40 метров, то есть как раз ширина Фонтанки. Мы проехали вдоль этого канала, почти совсем законченного, и к вечеру прибыли в село Спасское на закладку храма. Это надо объяснить: никакого села тут еще не было, а было целое море телег с переселенческим скарбом, с бабьем, ребятами, люльками, мычанием коров, ржанием лошадей… Пахло дымком от курившихся кое-где костров. На том месте, где переселенцы собрались строить храм, был насыпан маленький холмик земли, в которую был воткнут из веревочных прутьев крест, связанный лыком. Молодой священник истово служил, а белокурая курносенькая учительница в пенснэ размахивала камертоном и мальчишки белоголовые и босые так звонко, на всю степь заливались: "Спаси, Господи, люди Твоя и победу на сопротивныя даруй!" Священник кропил, и тысяча загорелых голов крестились, взмахивали волосами и утирали попавшие капли.

Каких-нибудь 50 лет тому назад здесь, в этом самом Туркестане, русских людей убивали или, что еще хуже, захватывали и годами морили в условиях зверского рабства; а теперь, в присутствии министров закладывался православный храм. Это сравнение невольно приходило в голову и с особенной силой подчеркивало в этой, такой необычной обстановке, значение скромного, но знаменательного торжества. И молодой священник, и отважная учительница, да и сами переселенцы - все скромные, незаметные люди! Но ведь такими незаметными пионерами, так легко превращавшимися в героев, строилась Русь! Я стоял, смотрел на эту росшую, ширившуюся мою родину и слезы подступали к глазам. Посмотрел на Кривошеина - вижу, и он усиленно сморкается. Да, мы плакали, о чем? Трудно ответить: о чем, но ведь плачешь не только от горя, но и от радости.

Кривошеин поднес будущему храму великолепное евангелие с тяжелой бронзовой крышкой и с надписью на первом листе, что такого-то марта 1912 года в присутствии статс-секретаря Кривошеина был заложен храм села Спасского.

Сгущались сумерки; в тех широтах темнота наступает быстро, а нам надо было сделать еще порядочный конец, чтобы добраться до своего вагона.

На другой день мы вернулись в Ташкент. Далее путь наш лежал в Коканд, Наманган, Андижан и Самарканд. Во всех этих местах были с недавних пор устроены агрономические станции и опытные поля, на которых разводились улучшенные сорта хлопка, семенами которых снабжались местные поставщики. В программу поездки Кривошеина входил осмотр всех этих станций и опытных полей! А из Самарканда, через Бухару, где предполагалось посетить эмира, мы должны были проехать на Мургаб в "Государево имение Байрам-Али".

Кривошеин уехал с прощальным визитом к Самсонову, а я сидел на станции Ташкент, в так называемых "парадных комнатах" и писал в издававшуюся мной газету "Тамбовский край" статью о благотворном для нашего расчетного баланса значении крупных затрат на усиленное разведение хлопка, как вдруг открылась наружная дверь и вошел высокий, худощавый татарин или сарт в мягких сафьяновых сапогах, в рубашке на выпуск, в татарской безрукавке и в тюбетейке на бритой голове. Он остановился предо мной и спросил: Кто вы такой? Я себя назвал и в свою очередь спросил: А вы кто такой? - Я великий князь Николай Константинович. Он немного еще постоял и сказал, что однако тут жарко, вышел на платформу и скоро уехал с подошедшим поездом куда-то в степь, где он любил жить в кибитке на манер кочующих киргизов.

Я не буду описывать всего нашего бесконечного интересного и поучительного путешествия по перечисленным выше местам; упомяну лишь, что между Кокандом и Самаркандом железно-дорожный путь проходит чрез так называемые "Ворота Тамерлана". Это - ущелье с отвесными скалами по бокам, чрез которое река Зарявшан вырывается из предгорий Памира в долину Самарканда. Было два часа ночи, когда любезное железнодорожное начальство остановило наш поезд на 5 минут и дало возможность Кривошеину и сопровождавшим его лицам выйти из вагона и полюбоваться местом этим изумительной красоты, но и жутким. Полная луна освещала отвесную скалу, на которой виднелась потускневшая от времени вырезанная арабскими письменами надпись: "В таком-то году Тимур-ленг одержал здесь такую победу над врагами, что Зарявшан неделю тек кровью". А над этой надписью врезан в скалу двуглавый орел и под ним надпись: "В царствование Императора Николая II железно-дорожный путь сей начат в таком-то году и окончен в таком-то".

Когда Кривошеин докладывал Государю о своем намерении съездить в Туркестан, то Государь выразил желание, чтобы он побывал и в "Государевом имении Байрам-Али". Независимо от этого, побывать в Байрам-Али было интересно еще и потому, что там уже несколько лет функционировала прекрасно оборудованная по всем правилам современной гидротехники система орошения. Путь в Байрам-Али лежал через Бухару, и Кривошеин советовался с Самсоновым, как ему поступить - заезжать к эмиру, или нет? Я присутствовал при этом разговоре и хорошо помню взгляд Самсонова. Он говорил, что чем скорее кончится существующее выделение в самостоятельные управления ханств Хивинского и Бухарского, тем во всех отношениях будет лучше. Вы сами, говорил он, несомненно заметите, если будете в Бухаре, ту разницу, которая наблюдается в благосостоянии населения, живущего по русским законам и управляемого русскими властями, как напр. в Коканде, Самарканде и пр. и населения в Бухаре, управляемого архаическим способом, злоупотребляющим неограниченным произволом и совершенно дикими поборами. (Прибавлю от себя: не даром, видно на докладе о пожертвовании эмиром Бухарским ста тысяч рублей для голодающих Александр III написал: "Это любезно, но деньги награбленные"[12].

В конце концов заехать к эмиру было решено, но не подчеркивая официального характера визита - в кителях, без орденов, - а секретарю Кривошеина И. Тхоржевскому было поручено написать стихи, чтобы за обедом у эмира достойным образом приветствовать восточного владыку.

На станции Новая Бухара, отстоящей от Бухары в десяти верстах, произошел мелкий и смешной инцидент. Упоминаю о нем лишь потому, что он прибавляет лишнюю черточку к характеристике военного министра Сухомлинова. Вагон наш отцепили ночью. Я рано встал и, в ожидании кофея, прохаживался по платформе, как ко мне, семеня ножками, подбежал кругленький, толстенький господин и в изысканнейшей форме осведомился, не изволю ли я ехать с господином министром? На мой утвердительный ответ толстенький господин рассыпался в комплиментах по адресу Кривошеина и прекрасного весеннего утра и живописности восточных нарядов… и спросил меня, может ли он представиться министру, чтобы иметь счастье похристосоваться с ним? И, развернув бывший в его руках сверток, показал мне большое золотое яйцо, покрытое орнаментами в русском стиле. Тут я случайно увидел в окно вагона И.И. Тхоржевского и сказал моему собеседнику, что вот кстати секретарь министра, - он вам даст более авторитетные указания, чем я. Собеседник мой устремился в вагон, а я продолжал мою прогулку и прошелся по поселку, с необыкновенной быстротой выросшему вокруг станции Новая Бухара.

Когда мы сошлись в столовой нашего вагона за утренним кофеем, я спросил Кривошеина, что же вы похристосовались с этим толстеньким господином? Тхоржевский, смеясь, ответил мне, что Александр Васильевич не только не похристосовался, но и не принял его. А Кривошеин спросил меня: да разве вы не знаете, кто это такой? На мой отрицательный ответ он сказал: ведь это знаменитый князь Андроников. И знаете, чем занимается здесь этот титулованный проходимец? Он шныряет по всему Туркестану и заарендовывает годные к орошению земли на имя военного министра Сухомлинова; наконец умудрился оплести эмира Бухарского и получить от него на имя того же Сухомлинова концессию на 75.000 десятин хлопковой земли по берегам Аму-Дарьи, в расчете на широкое развитие оросительных работ[13].

В том же 1912 году, осенью, мы с женой и дочерью ездили в Киев на открытие памятника Столыпину. В Киеве мы жили у Н.И. Суковкина, в его обширном губернаторском доме в Липках; и тут, за те несколько дней, что мы пробыли в Киеве, мы перевидали буквально всю официальную и общественную Россию. В Киеве в это время была выставка сельскохозяйственной промышленности и он был переполнен съехавшимися из юго-западного края местными жителями, и прибывшими со всех концов России почитателями покойного министра.

Памятник был удачный, - прекрасно напоминал энергическую фигуру Петра Аркадьевича. На цоколе были вырезаны знаменитые фразы из его речей: "Вам нужны великие потрясения, - нам нужна великая Россия!" А на другой стороне: "Не запугаете!". Похоронен Столыпин на великолепном месте: в Киево-Печерской Лавре, близ Собора, рядом с могилами Кочубея и Искры.

Из Киева мы проехали в Одессу, а из Одессы на двух автомобилях, с А.В. Кривошеиным и одесским градоначальником И.В. Сосновским и его женой, поехали к Херсонскому Губернскому Предводителю Н.Ф. Сухомлинову, в его имение на полпути между Одессой и Херсоном. У него обедали, а к вечеру приехали в г. Херсон, где переночевали у гостеприимного губернатора Гревница. На другое утро выехали рано, переправились через Днепр и по широчайшему большаку, убегавшему в даль необъятной степи, полным ходом наших Бенцов благополучно прибыли в Асканию Нову. Это замечательное имение Фальц-Фейнов заслуживало бы специального описания, которого, к сожалению, не уместишь в кратком биографическом очерке. Не могу, однако, не упомянуть, что тогдашний его владелец Фридрих Эдуардович Фальц-Фейн, просвещенный любитель природы и естествознания, делал культурное дело: его заповедник и зоопарк привлекали ученых естествоиспытателей не только русских, но и из чужых краев. Как раз когда мы были, там находился профессор Берлинского университета с партией студентов.

Когда мы приехали на южный берег Крыма, А.В. Кривошеин немедленно отправился в Ливадию и с таким восхищением рассказал Государю про все виденное в Аскании Нова, что Государь непременно пожелал побывать там. И запросто, без всякой свиты, вдвоем с А.В. Кривошеиным на автомобиле съездил в Асканию Нову и с необыкновенным интересом провел там целый день.

После революции 1905 года Россия встрепенулась, поумнела и пошла гигантскими шагами к прогрессу во всех областях. Эти десять лет с 1907 по 17-й были периодом удивительного роста и расцвета всех живых сил России. За последние годы перед войной больше всего поражал меня - сельского жителя и хозяина - прогресс в сельском быту. Несмотря на путы, налагавшиеся общинным строем, отдельным крестьянам все-таки удавалось обзавестись (благодаря хорошим ценам на хлеб и другие продукты сельского хозяйства, см. стр. 20, мнение Чупрова и Постникова) и рядовой сеялкой, и жаткой, и плугом, и железной бороной. А вышедшие из общины на отруба, как их звали "Столыпинские хуторяне", богатели на глазах. В сущности, период этот я неправильно исчислил в 10 лет; в действительности он был короче, ибо с 1914 года, т.е. с началом войны, развитие творческой энергии было прервано, во всем и везде начался сумбур: и в ценах, и в железно-дорожных перевозках, и в сельско-хозяйственных работах, и в законодательной деятельности правительства и палат, - во всей жизни, поставленной кверху дном, начался развал сначала материальный, а затем и моральный, приведший нас к окончательному краху.

***

В 1913 году были образованы три подкомиссии: одна при Министерстве Финансов, другая при Министерстве Земледелия и третья при Министерстве Торговли и Промышленности. На них была возложена подготовка материалов для пересмотра торгового договора с Германией. В дальнейшем, эти подкомиссии должны были слиться во едино под председательством главного уполномоченного, долженствовавшего быть назначенным для ведения переговоров и заключения договора. Неизвестно было, на ком остановится выбор Государя, и эта неизвестность (по видимому) не способствовала успешному ходу работ названных подкомиссий. В правительственных кругах чаще других назывались два имени: гр. Коковцова и Кривошеина. Называли также авторов договора 1894 года Витте и Тимирязева. Но все это были лишь предположения, которые, в силу сложившихся обстоятельств, далее предположений не пошли.

Впервые торговый договор с Германией был заключен в 1894 году сроком на десять лет. Он был заключен на условиях мирного времени и был в одинаковой мере выгоднее как для Германии, так и для России. Десятилетний срок истек в 1904 году, и вновь заключать договор наш пришлось в разгар Японской войны. Германия не только честно соблюдавшая нейтралитет, но и отнесшаяся вполне корректно к факту обнажения нами нашего западного фронта, войска которого были отправлены на Маньчжурию, естественно пожелала за эту услугу получить компенсацию в торговом договоре. Вследствие чего заключенный в 1904 году договор оказался далеко уже не таким справедливым и обоюдно выгодным, как предшествующий договор 1894 года.

В подкомиссии, состоявшей при Министерстве Земледелия, я принимал участие с момента ее образования до возникновения Великой Войны. На первом же заседании было решено обратиться с запросом к Земским управам, Биржевым Комитетам и Сельско-Хозяйственным Обществам. В ответ на этот запрос отовсюду стали поступать записки, - некоторые весьма пространные с цифровыми данными - и все с указаниями на несправедливость и невыгодность ряда статей истекавшего в 1914 году договора.

Мы собирались раз в две недели, выслушивали полученные со всех концов России записки с жалобами, указаниями и пожеланиями. Обменивались мнениями и на основании этого богатого материала устанавливали максимальные и минимальные нормы наших условий при заключении будущего договора. Наш председатель, бывший товарищ министра Земледелия, сенатор А.Д. Поленов, много работавший по Сельско-хозяйственной статистике и большой знаток положения и нужд Сельско-хозяйственной промышленности, в конце заседаний, делая сводку всего выслушанного, неизменно указывал на тщетность наших пожеланий, ибо Германия слишком выгоден был договор 1904 года и трудно было допустить, чтобы она согласилась на изменение некоторых наиболее тягостных для России параграфов. Нам, членам комиссии, часто казалось, что председатель наш грешит излишним пессимизмом. Однако события ближайшего будущего показали, что мирного разрешения этот больной вопрос не получит.

Причин возникновения войны между центральными государствами Европы и Антантой было много. Обнаружившееся в связи с работой нашей комиссии настроение широких слоев населения России, не допускавших мысли о повторении на новое десятилетие невыгодного для русской промышленности договора, благодаря неумеренному и бестактному раздуванию нашей прессой, обратило на себя внимание в Германии и несомненно возымело некоторое и, может быть, не малое значение в решимости немецких правящих сфер начать войну.

Как бы то ни было, а безотрадные предсказания Поленова сбылись - труды нашей комиссии оказались ненужными[14].

V

По окончании сессии Государственного Совета, в июне 1914 года, я поехал в Сальсмажиоре и спокойно подлечивал там свои недуги, как вдруг 28 июня по новому стилю пришло известие об убийстве в Боснийском городе Сараеве наследника Австрийского престола Франца Фердинанда. Всех итальянцев в нашем отеле охватила бурная паника, так как почему-то все они решили, что убийство это совершено итальянцем. Вечером того же дня бывший синдикт, т.е. городской голова г. Милана, сенатор Ettero Ponti телеграфировал из Милана своей жене, жившей в нашем отеле, что убийца - серб. Все итальянцы и итальянки успокоились и так развеселились, что в холе пели и танцевали до глубокой ночи. Тем не менее, несмотря на уверения компетентных лиц, настроение было тревожное и я рад был получить телеграмму от жены, вызывавшей меня по семейным делам домой. На границе Германии, в Куфштейне, по недосмотру железно-дорожной администрации, застрял мой чемодан и мне пришлось, поджидая его присылки, остановиться в Берлине на целые сутки. Это было 13/26 июля. От нечего делать я поехал в Потсдам, где осматривал с толпой туристов дворец, гулял по парку, видел знаменитую мельницу, хозяин которой судился с королем, и не видал и не заметил решительно никаких указаний на близость войны. Совершенно спокойно, в нормальное время, со станции Фридрихштрассе я выехал в Россию. И в первый раз на меня пахнуло войной ночью в Двинске. Поезд наш что-то очень долго стоял; я вышел из купэ и спросил проводника, почему так долго стоим? - Воинские поезда пропускаем, ответил он. За окном громыхали в темноте бесконечные вагоны, и было что-то зловещее в этом ночном грохоте поездов, шедших все в одном направлении - на запад. В Петербурге 15/28 июля я уже застал мобилизацию в полном ходу[15]: войска возвращались из лагерей. По Загородному проспекту шла кавалерия, сплошной массой двигалась пехота, ехала артиллерия… Я насилу добрался до своей квартиры. В тот же день два именинника: кн. В.М. Волконский и я, моя жена и А.В. Кривошеин обедали у Донона. К нашему столу подошел корреспондент "Русского Слова" Руманов и сказал, что сейчас получено известие об объявлении Австрией войны Сербии. Мы поняли, что надежды на мирный исход переговоров оборвались.

Война началась. Насколько помню, никто не отдавал себе ясного отчета ни в ее продолжительности, ни в тех жертвах, которые она потребует. Господствовало мнение, что при современном состоянии военной техники, война не может затянуться надолго. А присоединение Англии к России и Франции рассматривалось как весьма благоприятное событие: на первых порах устранялось опасение немедленного появления немецкого флота в Балтийском море.

Прожив несколько дней в Петербурге, я уехал в деревню, где шла уборка хлебов. В первый год войны в сельско-хозяйственных работах еще не ощущалось никаких затруднений и уборка закончилась в нормальных условиях. Война шла где-то далеко; тут, в далекой Тамбовской Губернии она пока мало затронула обычный ход жизни: чаще стали посылать на станцию за газетами; переписали годных для военных надобностей лошадей; взамен ушедших на войну наняли рабочих помочь бабам убрать хлеб… Однако, хоть и далеко мы жили от театра военных действий, но сведения об успехах и неудачах доходили до нас какими-то непонятными путями необыкновенно быстро, - задолго до получения газет.

В 1915 году правительство совместно с Государственным Советом и Государственной Думой решили послать депутацию из парламентариев в Англию и Францию. Несколько месяцев перед этим приезжали к нам члены английских и французских палат и теперь решено было отдать им визит. Я был избран в число шести членов от Государственного Совета, но к сожалению болезнь моей дочери помешала мне принять участие в этой интересной и поучительной поездке. А осенью того же года я был избран в Особое Совещание по продовольствию. Таких "Совещаний" было учреждено четыре: по обороне, по продовольствию, по транспорту и по топливу. Из них - совещание по обороне, наиболее многолюдное, кажется, работало наиболее интенсивно; но и совещание по продовольствию, состоявшее при Министерстве Земледелия, собиралось очень часто и входило в рассмотрение всех мероприятий, долженствовавших обеспечить снабжение фронта и столиц пищевыми продуктами.

Осенью 1915 года была тем переломным моментом, когда надвинулось решение судьбы России: напряженнейшее положение на фронте; быстро нараставший развал тыла; обострение несогласованности между правительством и Ставкой; принятие Государем на себя обязанностей Главнокомандующего; и отставка опытных и талантливых министров. Все это произошло осенью 1915 года. Я в это время ежедневно бывал у Кривошеина, жившего в доме при Ботаническом саде на Аптекарском острове, и был свидетелем этого рокового хода событий, приведших нас к гибели. Почему тогда Кривошеин или А.А. Поливанов не встали во главе правительства? - здесь говорить не буду: это вопрос сложный[16]. России не судил Господь войти в критический период своей истории с крупными людьми на ведущих постах. Разверзавшуюся бездну видели многие, но падения в нее никто не сумел предотвратить[17].

Зимой того же года я, как член Финансовой Комиссии Государственного Совета, по предложению генерала А.А. Маниковского, ездил осматривать строившийся под Тамбовом пороховой завод, долженствовавший изготовлять пироксилин и бездымный порох в достаточном количестве на нашу армию и освободить нас от покупки взрывчатых веществ в Америке. В моих "Записках" дано подробное описание этого громадного завода и приведены соображения, в силу которых были ассигнованы добавочные кредиты на ее расширение.

Наверно не припомню, в каком месяце этого же года я был назначен членом от Государственного Совета в "Верховную комиссию для расследования злоупотреблений в Военном министерстве". Комиссия эта под председательством инженера-генерала Н.П. Петрова состояла из шести членов: Тов. пред. Гос. Совета И.Я. Голубева и Тов. пред. Гос. Думы С.Т. Варун-Секрета, сенатора Постникова, Ген.-адъютанта А.И. Пантелеева, члена Гос. Совета В.М. Андреевского и члена Гос. Думы гр. В.А. Бобринского. История возникновения этой комиссии следующая: после расстрела обвинявшегося в предательстве Мясоедова осталось обширное дело. Когда это дело было доставлено в Петербург и бывший тогда военным министром А.А. Поливанов с ним ознакомился, то он увидал, что дело это, далеко выходя за пределы преступления одного Мясоедова, охватывает широкую область злоупотреблений и преступлений, весьма разнообразных, как по составу преступных деяний, так и по кругу лиц, в этих деяниях замешанных. В частности, большие суммы в разных банках на текущих счетах бывшего военного министра Сухомлинова и его подозрительная близость к лицам не без основания подозревавшимся в шпионстве, давали повод к тщательному расследованию его деятельности. Комиссия наша собрала обширный материал, на основании которого была составлена для Его Императорского Величества мемория, оканчивавшаяся мнением комиссии о необходимости предать Ген. Адьютанта Сухомлинова суду. Мемория эта с подписью Государя была препровождена в I-й Департамент Государственного Совета, незамедлительно вынесшего постановление о назначении сенатора Кузмина для производства следствия над Сухомлиновым, который тут же был арестован и заключен в Петро-Павловскую крепость. Нельзя не пожалеть, что окончилось это дело при Временном Правительстве уже в условиях не нормальных: зала Собрания Армии и Флота, где происходил суд, была переполнена разнузданной солдатней, создававшей атмосферу, не соответствовавшую понятию независимого суда[18].

В августе 1916 года я был в последний раз у себя в имении. В день моего отъезда я с какой-то необыкновенной, совсем несвойственной моему бодрому темпераменту грустью обошел сад и дом, в котором протекла вся моя жизнь. Я как будто предчувствовал, что никогда больше не увижу ни дома, хранившего в стенах своих воспоминания о трех поколениях, ни нашего сада, целиком посаженного моей матерью. К 2-м часам я заказал коляску, чтобы ехать на станцию, и сидел в кабинете, заканчивая дела с управляющим. День был тихий, ведринный. Вдруг раздался удар грома; немного погодя последовал второй удар и такой сильный, что двери хлопнули. Мы вышли на крыльцо, - на небе не было ни одного облачка и мы с удивлением услышали еще несколько отдаленных раскатов грома, совершенно не понимая, что это за гром при ясном небе, и не подозревая, что это были взрывы в г. Тамбове. На ж.-д. станции Ломовис, пока я брал билет, начальник станции сообщил мне, что пленные в Тамбове взбунтовались и весь город взорвали. К счастью, сведения эти оказались сильно преувеличенными. На другой день я виделся с губернатором, жаловавшимся на халатность и непредусмотрительность военных властей. Дело заключалось в следующем: после победоносного наступления Брусилова, в наших руках, между прочими трофеями, оказалось огромное количество снарядов. Почему-то всю эту массу снарядов отправили в Тамбов, где долго не знали, что с ними делать и куда их девать? Вагоны с этими снарядами загромождали все пути на станции и конечно представляли немалую опасность для пассажирского движения. Наконец, решили свалить все эти ящики со снарядами в беговую беседку на ипподроме. Гражданские власти настаивали, чтобы для этой операции были вызваны специалисты, но военные власти ответили, что это совершенно не нужно и что разгрузку вагонов и перевозку ящиков в беговую беседку прекрасно сумеют сделать пленные. Когда обширная беговая беседка была уже доверху наполнена ящиками со снарядами, один ящик при разгрузке упал с воза и взорвался, и затем, от детонации взорвался и весь беговой павильон. Взрыв этот был так силен, что у меня в деревенском доме, в 60-ти верстах от Тамбова, хлопнули двери. По счастливой случайности с людьми несчастий не было, но стекла во многих домах в Тамбове были вышиблены. Был ли со стороны пленных злой умысел, или только небрежность, - установить не удалось; но с полной очевидностью военные наши власти обнаружили свое невежество и разгильдяйство.

В ту же осень 1916 года меня постигло семейное горе, надломившее мою энергию, равнодушнее стал я взирать на жизнь, кипевшую вокруг меня, и на развал государственной власти, развивавшийся в устрашающем темпе. Министры менялись чуть ли не ежемесячно и за большинством назначавшихся на высокие посты лиц чувствовалось тлетворное влияние Распутина и окружавшей его шайки. Государственная Дума, объединенное Дворянство, наконец, Государственный Совет обращались к Государю Императору с мольбами освободить управление Государством от влияния темных сил. Но…

Тщетны были мечты, бесполезны мольбы Против строгих законов судьбы.

А Законы судьбы влекли нас к гибели. Но туда, за черту доступного нашему пониманию, в непостижимый мрак будущего не проникал наш взор, а давило нас то неясное, тревожное чувство, какое бывает у зверей перед грозой.

Конец 1916 года был полон для меня неожиданных предложений: Б.В. Штюрмер предложил мне пост товарища Министра, специально ведующего передвижением и размещением населения, бегущего с западного фронта. А бежало это население потому, что военное наше командование усвоило прием, уходя от наступавшего врага, оставлять пустыню, и поэтому разоряло, сжигало и уничтожало постройки и имущество мирного населения. Ознакомившись с положением дела, я понял, что впредь до прекращения отступления, сделать тут ничего нельзя и что положение этого товарища Министра, ведующего хаотическим передвижением ограбленного своими же чудо-богатырями, бегущего, растерянного и озлобленного населения, - беспомощно и нелепо. От чести ведать этим делом я отказался[19].

В ноябре 1916 года другой мелькнувший у власти премьер А.Ф. Трепов сделал мне предложение более приемлемое. Вернувшись из Ставки, он вызвал меня и сказал, что получил от Государя carte blanche составить однородный кабинет и так как гр. А.А. Бобринский с поста Министра Земледелия уходит, то он предлагает мне занять это место. Как член Особого Совещания по продовольствию, находившегося в ведении Министра Земледелия, я хорошо знал все препятствия, стоявшие на пути снабжения продовольствием фронта и столиц, препятствия, в большинстве находившиеся вне сферы действия Министра Земледелия, и позволил себе указать Александру Федоровичу, что переживавшийся тогда момент в деле своевременной подвозки продовольствия был настолько серьезен, что терять ни одной минуты было нельзя и что за дело должен был взяться профессионал, которому до точности известны все сокровенные пружины не только своего ведомства, но всей административной машины, а не Цинцинат, которому надо еще осматриваться и разбираться. Ведь два Цинцината уже стояло в главе ведомства Земледелия - Наумов и гр. Бобринский - проку, как вы знаете, от них было мало. Почему же вы думаете, говорил я, что от третьего Цинцината - от меня - проку будет больше? Александр Федорович рассмеялся и сказал, что от человека, которому предлагается министерский портфель, он не ожидал таких возражений, но тут же согласился со мной, что многолетний и ближайший сотрудник Кривошеина А.А. Риттих будет на этом, в ту минуту труднейшем посту полезнее меня.

Вскоре после этого я был назначен Почетным Опекуном и членом Романовского Комитета. В качестве Почетного Опекуна я, по предложению Главноуправляющего Ведомством Императрицы Марии А.Г. Бульгина, получил в заведывание Гинекологический Институт, во главе которого стоял профессор Д.О. Отт; а в качестве члена Романовского Комитета, по предложению его председателя А.Н. Куломзина, я должен был отправиться в три губернии: Тамбовскую, Воронежскую и Пензенскую для организации местных отделений Романовского Комитета, в задачи которого входило призрение сирот, оставшихся после погибших на войне отцов. До революции я успел объехать лишь часть Тамбовской губернии и привезти в Петербург в Романовский Комитет доклад о повсеместном горячем и единодушном отклике и не только на словах, но и реальными весьма подчас щедрыми пожертвованиями.

Между тем политическая атмосфера в Петербурге все сгущалась. Только что вернувшись из поездки по уездным городам Тамбовской губернии, я мог с удивлением констатировать, насколько в провинциальной глуши были далеки от тревожного и мрачного настроения столиц. Ни о каких революциях ни в деревнях, ни в уездных городах никто не думал. В этом отношении 1905 год резко отличался от конца 1916 и начала 1917 годов. Тогда, в 1905 году, деревня вся была в брожении; теперь же ничего подобного не было, что объясняется, может быть, отчасти тем, что вся активная, молодая часть населения находилась теперь на фронте, а затем еще и тем, что многие семьи и вдовы погибших на войне получали щедрое вспомоществование.

В Петербурге я, между прочим, был поражен волнением, царившим в Государственном Совете. Общий голос обвинял вновь назначенного председателя Государственного Совета Щегловитова в том, что он предложил Государю исключить из числа присутствующих членов на 1917 год десять человек, виновных в том, что они подписали обращение к Государю о недопустимости влияния на ход государственных дел темных сил. Это устранение активных и ценных работников произвело в Государственном Совете удручающее впечатление. Имена, взамен исключенных, вновь назначенных членов Государственного Совета были встречены старыми членами Верхней Палаты с нескрываемым неодобрением. Их называли щегловитовскими ставленниками, и не ясно еще было, в какие формы выльется это враждебное отношение как к ним, так и к председателю Щегловитову.

Вследствие условий военного времени законодательная деятельность замерла: работы в Государственном Совете не было никакой; и я обрадовался предложению А.Ф. Трепова не только принять участие в учрежденной им комиссии, в задачи которой входило оживление нашего Севера, но и поехать с ним в Мурманск. Программа этой комиссии была обширная: народное просвещение, прокладка дорог, развитие рыбных промыслов, эксплуатация лесных богатств и т.п. Я ревностно посещал заседания Комиссии и с увлечением принялся за изучение условий жизни и быта в этом своеобразном крае, так долго остававшемся вне сферы правительственного внимания. Предполагавшаяся поездка по берегам Белого моря и вдоль всего Мурманского берега до границ Норвегии должна была выяснить степень необходимости и осуществимости задуманных улучшений и нововведений. Подготовлявшийся обширный материал по всем затронутым в Комиссии вопросам обсуждался приглашенным к участию компетентными лицами и знатоками Севера. Революция, как и многое другое, прервала эти благие начинания.

С начала Февральской революции по момент нашего бегства из России в марте 1920 года прошло ровно три года; из них один год я прожил в Тамбове, а два в Петербурге. Тут уже биография пошла плачевная: перечислять всю нелепость, весь ужас пережитого, виденного, перечувствованного - нет сил. В моих "Записках" (хранящихся в Петербурге), многое записано изо дня в день.


Примечания

[1] Вставка № 1 (лл. 52-55) Теперь, в преклонных годах, приходится жалеть, что в молодости мало интересовался рассказами про старину; а у меня были тетушки, которые много помнили и рассказы которых хорошо было бы и записать. Но я их пропускал мимо ушей; и только на днях, прочитав в томе LXM "Современных Записок" исторический очерк отца Ивана Николаевича Кологривова о княгине Екатерине Ивановне Трубецкой, я припомнил кое-что из слышанного мною в молодости. Из труда О. Кологривова, посвященного памяти замечательной русской женщины кн. Е.И. Трубецкой, я тут привожу лишь те страницы, которые касаются моей генеалогии:
"Царь Петр Алексеевич - человек расчетливый и предприимчивый - любил и в других те же качества, а понимая выгоды, которые должна была принести стране разработка природных богатств Уральского края, он подыскивал людей на то способных, всячески поощряя их начинания.

Однажды пришлось царю Петру быть на Волге и на пароме переправляться через реку. Простой, общительно-грубый, он по привычке своей любил поговорить с простолюдинами. Разговорился он и на этот раз со своими паромщиками, тремя молодыми симбирскими ребятами, братьями Иваном и Яковом Борисовыми Твердышевыми и Иваном Семеновым Мясниковым. Все трое были парни расторопные, умные; ответы их до того понравились Царю, что он, не гнушаясь посадил их с собой обедать. Пока все вместе пили и ели, Петр спросил своих гостей, что ему невдомек, почему они, люди, как ему кажется, дошлые, сметливые, сидят паромщиками на Волге, а не идут искать куда-нибудь счастья, хоть, например, подавшись на восток, к Уралу? Ведь отыскал же такой же мужик, как и они, Никита Демидов из Тулы, на западном склоне кряжа залежи медной и железной руды, и стал оттого богатеть. Твердышевы с Мясниковым разумно ответили, что Демидов изначала не был гол, как сокол, что хоть маленький да был у него капиталец, помогший ему развернуться, а что у них троих ничего нет. Если так, ребята, воскликнул Петр, то даю вам пятьсот рублей; с ними отправляйтесь на Урал; откроете там рудники - будут они вашей собственностью и я помогу вам деньгами из казны для их обработки.

Сказано-сделано. Бросив паром, подались братья к Уралу и действительно, с легкой руки Царя, напали на руду и на медную, и на железную. Вскоре закипела работа. Расчистились степи, построились и заработали заводы, и началось копейка за копейкой сколачивание огромного богатства. Под конец жизни дошлые паромщики Петра имели, кроме капиталов, восемь заводов и 76 тысяч душ крестьян.

Ни тот, ни другой из братьев Твердышевых не оставил потомства. Иван умер бездетным, у Якова хотя и была дочь, вышедшая замуж за Гаврилу Ильича Бибикова, но он умерла бездетной гораздо раньше своих родителей. Все огромное состояние Твердышевых и Мясникова перешло к четырем дочерям последнего: Ирине, в замужестве Бекетовой, Дарии Пашковой, Аграфене Дурасовой и Екатерине Казицкой".

Далее О.И.Н. Кологривов описывает потомство Екатерины Ивановны Казицкой. Ее внучка гр. Екатерина Ивановна Лаваль вышла замуж за одного из главарей Декабрьского восстания кн. Серг. Петр. Трубецкого и последовала за ним на каторгу в Сибирь.

Из четырех дочерей Мясникова для моей родословной интересна Дарья, вышедшая замуж за Пашкова (к сожалению, не помню его по имени и отчества); у них был сын Алексей, у которого было две дочери: Дарья, вышедшая замуж за Н.И. Полтавцева, и Елизавета, вышедшая замуж за Степана Степановича Андреевского. У них был сын Михаил, а у него сын Владимир - я. Таким образом, я являюсь пра-правнуком Дарьи Ивановны Мясниковой.

Поясные портреты, писанные масляной краской большинства этих лиц висели в гостиной моего Тамбовского дома. На двух портретах - старшего Твердышева и Мясникова на спинке были приклеены указы Царя Петра о наделении земельными угодиями плавильных заводов на Урале, принадлежавших братьям Твердышевым и Мясникову. Их портреты, а равно и портреты дедушек и пра-дедушек, бабушек и пра-бабушек Пашковых, Полтавцевых и Андреевских были писаны художниками разной художественной ценности, начиная с крепостных живописцев и кончая Лампи, кисти которого принадлежал великолепный портрет кн. Карды-Сысоевой (рожд. Пашковой), в высокой напудренной прическе и пышном платье по моде 18-го столетия.

Но… все эти портреты, из которых некоторые могли бы послужить иллюстрацией к книге о. Кологривова, украшали стены моего Тамбовского дома, из которого я выбыл и, должно быть, навсегда, в 1918-м году. Что теперь сталось с этими портретами, да и со всем домом? - не знаю.

Назад

[2] Это Рамлэ, между прочим, знаменито тем, что по преданию в ручье, протекающем вблизи, Давид поднял камень, которым сразил Голиафа.

Назад

[3] Весь вышеприведенный абзац в рукописи перечеркнут автором.

Назад

[4] Первые два абзаца в рукописи автором перечеркнуты.

Назад

[5] Вставка № 2 (лл. 56-58) Но и положение частно-владельческого сельского хозяйства в России тоже было незавидное: правительство, кипевшее чиновниками типа Д.С.С. Максимова, в лучшем случае не обращало на него никакого внимания. В программах левых партий стояло, как непременное условие, уничтожение класса дворян-земледельцев. Когда и под каким соусом они будут съедены, - было неизвестно, но что они съедены будут, это было у них установлено совершенно бесповоротно. Да и руководимое деятелями, вроде профессоров Чупрова и Посникова, общественное мнение, насколько оно выражалось в большинстве газет, толстых журналов и литературных произведений, относилось к дворянам-земледельцам далеко не сочувственно: название "помещик", если не было определенно ругательным, то и не было отменно приятным. И нужна была особенная, идеалистическая вера в силу добра и в конечную победу добра, чтобы в такой атмосфере вражды и бесцеремонных угроз жить в деревенской глуши и настойчиво, в течение долгих лет, бескорыстно и скромно служить своему Отечеству и соседям крестьянам, как источник культуры и как поборник и проводник в жизнь добропорядочных человеческих взаимоотношений. ("Физический кровавый террор с истреблением отдельных представителей власти был, в сущности, только частностью. Но террор другой, психологический, в виде бойкота, застращивания и жестокой травли против государственно-настроенных людей захватил всю общественность, царил безраздельно во всей предреволюционной России". А Ренников. "Истлевшие слова". Газета "Возрождение". Париж. 30-е Ноября 1935.) Я признаюсь, что бросил службу в Петербурге и переселился в деревню не с легким сердцем, а подчиняясь случайно сложившимся семейным обстоятельствам. Я ясно отдавал себе, окрашенный, быть может, излишним пессимизмом, отчет во многих неприятных и даже тягостных сторонах жизни и деятельности в деревне. И тем не менее, ставши хозяином крупного дела, я с места увлекся им и отдал ему все свои силы, и умственные, и духовные, и физические. Как рыба, лежавшая на сухом берегу, брошенная в воду, сразу оживает в родной стихии, так и я, приехав из Петербурга к себе на хутор, почувствовал, что я - природный земледел-помещик, и что, поблуждав несколько лет, я обрел наконец свою родную стихию, которой посвятив свои лучшие годы, я оставался неизменно верным вплоть до конца, то есть, до 1917-го года, когда все у нас полетело к черту. Наконец-то помещиков-дворян, ненавистных дворян уничтожили! Но, вандальская расправа эта счастья народу не принесла; и крестьяне за свое мимолетное, разгульное и дикое торжество расплачиваются теперь жестокими страданиями.

Назад

[6] Автором дана другая версия пассажа в скобках: Он ездил в Китай с князем Э.Э. Ухтомским. На обратном пути он простудился… и т.д.

Назад

[7] Перечеркнуто в тексте.

Назад

[8] Сравн. Гр. Коковцов: "Из моего прошлого", стр. 130, I том.

Назад

[9] О строгой тайне, в какой велась подготовка закона 3-го июня, см. Гр. Коковцова: "Из моего прошлого", т. I, стр. 234-5.

Назад

[10] О вреднейшей деятельности Сытина, как издателя книг и собственника газеты "Русское Слово", см. В.В. Шульгин, "Что нам в них не нравится", стр. 319-я. Изд. "Russia minor". Париж.
Вставка № 3 (л. 59) На странице 75-й настоящей автобиографии я объяснил, почему я не пишу о тех законопроектах, в рассмотрении и подготовке которых я принимал участие. В комиссиях и групповых совещаниях я участвовал постоянно. С тех пор прошло уже не мало времени; многое из памяти улетучилось. Не имея под руками никаких документальных данных, я поневоле воздерживаюсь от описания прохождения законодательных проектов по сложному и длинному пути прежде, чем вылиться в окончательную форму закона. По той же причине воздерживаюсь я с огорчением и от характеристик моих товарищей по Гос. Совету, среди которых было много интересных и выдающихся людей.

Назад

[11] Вставка № 4 (лл. 60-67) Припоминаю, что назначение А.В. Кривошеина членом Государственного Совета совпало с моим уходом из правой группы, в которой я состоял со дня моего избрания, то есть, с 1906 года. Из правой группы я перешел в Нейдгартовскую, называвшуюся так по фамилии ее председателя. Группа эта политически занимала срединное положение между правой группой и центром, и состояла по преимуществу из выборных членов. Став членом Государственного Совета, Кривошеин немедленно записался в эту же группу; но я перебрался в нее не по этому, а по причинам, ничего общего со вступлением в нее Кривошеина не имевшим. Уход же мой из правой группы произошел вот по каким соображениям: В связи с проектом реорганизации местного управления, на очередь встал и вопрос о мелкой земской единице. Вопрос этот уже давно и многократно поднимался и обсуждался, как на страницах поверменной печати, так и на земским собраниях. Для нас земцев вопрос этот был ясен; мы воочию видели, что уезд был слишком крупной единицей, чтобы исправно и своевременно обслуживать нужды, которые непрерывно росли и множились параллельно с развитием народной жизни, а следовательно и земского дела. Число школ, число больниц и фельдшерских пунктов увеличивалось ежегодно; открывались агрономические пункты с улучшенными производителями; заводились "прокатные станции", снабжавшие крестьян "на прокат" сельско-хозяйственными машинами; интенсивно улучшались дорожные сооружения.. и пр. и пр. Все это сложное и многообразное хозяйство требовало непрестанного наблюдения. Уезд наш, как и вообще в черноземно-степных губерниях, был большой: с С. на Ю. 200 верст и с В. на З. около полутораста. Членам Управы работы было чрезвычайно много: они были в постоянных разъездах; можно сказать, что они круглый год не вылезали из почтовых тележек и саней. Но и сами они, конечно, понимали, да и мы все, следившие за развитием земского дела, гласные видели и понимали, что при таких условиях руководство делом было поверхностное, ибо ясно было, что от кратковременных посещений, налетом, толку было мало. Раздробление уезда на более мелкие, хозяйственно самостоятельные единицы напрашивалось само собой. Вместе с тем, выход крестьян из общинного землепользования на отруба и превращение их в самостоятельных собственников, полноправных граждан, выдвигало необходимость приближения к ним органов управления и суда. Таким образом, пред нами, земскими деятелями, вполне отчетливо обрисовывалась будущая мелкая земско-хозяйственная единица, являющаяся в тоже время средоточием нотариальной, судебной, полицейской и административной деятельности. Два трехлетия, с 1909-1915 г. я избирался в Гос. Совет Тамбовским Губернским Земством и, естественно, мне приходилось со вниманием прислушиваться к земским настроениям и течениям. Не помню наверно, кажется, это было в 1910-м году, в связи со слухами, что вопрос о мелкой земской единице будет поставлен на очередь и будет обсуждаться в Госуд. Думе и Госуд. Совете, Тамбовское Очередное Губернское Земское Собрание посвятило несколько заседаний выяснению значения мелкой земской единицы, желательности и своевременности обсуждения в Законодательных палатах этого вопроса во всем его объеме. Общий вывод из прений на Земском Собрании сводился к тому, что Собрание, с некоторыми оговорками, касающимися обложения, высказывалось за учреждение мелкой земской единицы. С тем я и поехал в Петербург. В Госуд. Совете, на первом же заседании правой группы был поставлен вопрос о мелкой земской единице. Президиум группы: П.Н. Дурново, А.С. Стишинский, А.А. Нарышкин и А.П. Струков определенно высказались против этого вредного с их точки зрения нововведения, а значительное большинство членов группы, состоявшее их старых генералов и сановников, не имевших ясного представления о росте земской России, молчало, привыкнув всегда слушаться президиума, руководимого властной и твердой рукой Петра Николаевича Дурново. Тогда мне пришлось пространно объяснить, почему я являюсь сторонником мелкой земской единицы, и заявить, что я буду высказываться и в Общем собрании Гос. Совета за мелкую земскую единицу не только потому, что считаю это нововведение полезным и необходимым, но и потому, что Тамбовское Губернское Земское Собрание, избранником которого я здесь являюсь, высказалось в том же направлении. Расхождение между мною и руководителями правой группы оказалось по этому серьезному вопросу настолько принципиально глубоким, что оставаться мне членом правой группы было уже не логично, и я ушел из нее, чему месяца через два после этого я был даже рад, так как непристойная интрига со стороны руководителей правой группы против введения, по проекту Столыпина земства в Юго-Западных губерниях, произошла уже в мое отсутствие. Здесь, в связи с записанным мною по поводу мелкой земской единицы не могу, кстати, не вспомнить и о той катастрофической истории, которая разразилась по поводу вышеназванного законопроекта и которая так неожиданно и бесцеремонно вскрыла разные враждебные Столыпину махинации, таившиеся и зревшие в августейших недрах Гос. Совета. Хотя я уже не был членом правой группы, но тем не менее я, как и вообще члены Гос. Совета, принимавшие участие в групповых совещаниях и в Комиссионной подготовке законопроектов, были в таком тесном ежедневном общении, что знали приблизительно все, что происходит во всех группах. Так, когда поступивший из Госуд. Думы законопроект о введении Земства в Юго-Западных губерниях был рассмотрен на групповых совещаниях, то мы все знали, что ему в Госуд. Совете обеспечено солидное большинство, так как знали и подсчитали в каких группах сколько человек высказалось за и сколько - против. Против были: небольшая группа левых: разные профессора типа Максима Максимовича (Ковалевского), которые всегда голосовали против каких-бы то ни было правительственных мероприятий; заседавшие в группе центра поляки, усмотревшие в проекте Столыпина русификацию Юго-Западного края; и, наконец, несколько членов правой группы, увлеченные В.Ф. Треповым, который был помещиком Волынской губернии, опасался, что с введением Земства сильно возрастут налоги, и со свойственной ему напористостью ратовал против законопроекта. В это время Дурново отсутствовал; коли не ошибаюсь, он ездил заграницу советоваться с окулистами. Председательствовал на заседаниях группы А.П. Струков, человек не далекий, но в качестве многолетнего Губернского Предводителя, привыкший к корректности в роли председательствующего. Дурново вернулся дня за три до слушания дела в Общем Собрании и, увидавши положение, в каком находился законопроект о ненавистном ему земстве, проводимый ненавистным ему Столыпиным, немедленно навел порядок в правой группе; а чтобы закрепить этот порядок, командировал в Царское В.Ф. Трепова, который ехал якобы за что-то благодарить Государя, но, в сущности, должен был поговорить с Его Величеством о Земстве в Юго-Западном крае. О чем говорил Трепов с Государем никто, конечно, не знает, но, когда Трепов вернулся из Царского, то заявил, что Государь не сочувствует Столыпинскому законопроекту. Этого оказалось достаточно, чтобы сановники, составлявшие подавляющее большинство в правой группе, все эти егермейстеры, штолмейстеры и генерал-адъютанты, неделю назад, на групповом заседании голосовавшие за законопроект, теперь, в Общем Собрании, безмятежно подали свои голоса против, и провалили мероприятие, с такой верой и надеждами взлелеянное великим патриотом Столыпиным. Не таков был человек Столыпин, чтобы равнодушно пройти мимо мальчишески подстроенной ему его врагами справа дрянной каверзы, разрушавшей благое для России начинание. Под угрозой отставки он потребовал увольнения Дурново и Трепова в заграничный отпуск, Палаты распустить на три дня и законопроект провести по 87-й статье. Такого финала никто не ожидал: и увольнение в заграничный отпуск Дурново и Трепова, которые ни о каком отпуске не просили, и проведение законопроекта в таком удивительном порядке огорошило всех, как гром. Я, помню, ездил провожать Дурново на Варшавский вокзал. Нас собралось человек десять проводить опального Петра Николаевича, который беспрекословно подчинился постигшей его каре и немедленно собрался в путь. Он бодрился, старался шутить с провожавшими, но чувствовалось, что он был сконфужен. Трепов подал в отставку. В статье "Бурбоны и Орлеаны" ("Возрождение", 14-го января 1936) Ив. Ив. Тхоржевский говорит про В.Ф. Трепова: "Крайний правый, боровшийся временами в Гос. Совете даже против Столыпина, он не привлекал к себе особых симпатий. Но из своей борьбы со Столыпиным он вышел классно, красиво. Выданный головой и уволенный - без просьбы о том - в заграничный отпуск, Трепов вовсе подал в отставку". Выписываю это место дословно, причем признаюсь, что слово "классно" не понимаю, а против слова "красиво" протестую и думаю, что о красоте тут говорить не приходится. И вот почему: все мы, члены Госуд. Совета прекрасно понимали, что если бы Государь не сочувствовал законопроекту о введении Земства в Юго-Западных губерниях, то он не согласился бы провести законопроект по 87-й статье. А если он на такую меру согласился, то это означает, что он законопроекту сочувствовал, и что сведения, привезенные Треповым из Царского, были не верны. Положение В.Ф. Трепова в Госуд. Совете сделалось невозможным. (Ср. "Из воспоминаний" А.И. Гучкова. "Последние Новости" № 5637, 30 Авг. 1936. и "Мемуары" А.А. Поливанова, стр. 102. Изд. Воен. Редакц. Совета. Москва, 1924.) Возвращаюсь к А.В. Кривошеину.

Назад

[12] См. В.И. Ламсдорф. Дневник 1891-92 г. Москва, "Академия", 1934.

Назад

[13] Об этом упоминает в своих воспоминаниях и С.Н. Палеолог. См. "Новое Время", изд. в Белграде, статья под заглавием "Князь Миш-Миш".
Вставка № 5 (лл. 68) По возвращении в Петербург, после доклада у Государя, Кривошеин устроил у себя на квартире совещание с лидерами Думских фракций. После обстоятельного сообщения о ходе оросительных работ в Голодной Степи, словом овладели два Думских велеречивых деятеля: А.И. Звегинцев и С.И. Шидловский, которые, a qui mieux mieux в течение битых двух часов, излагали сведения, почерпнутые из "Хижины дяди Тома" г-жи Бичерстоу, и поучали министра, как надо орошать безводные пространства и культивировать хлопок. Кривошеин сидел грустный, терпеливо слушал эту дребедень и лишь по временам, когда ораторы изрекали уже слишком глубокомысленно соображение, бросал с едва заметной улыбкой взгляд в сторону лиц, сопровождавших его в Туркестане.

Назад

[14] Вставка (л. 69) В подтверждение сказанного могу сослаться на труд Henry Rollit "La Revolutin russe, ses origins, ses resultants". Экономические взаимоотношения России и Германии в годы перед Великой войной, чрезвычайно выгодное для Германии значение торгового договора 1904-го года, и опасения Берлинского кабинета, что Россия не согласится на возобновление договора в том виде, в каком он был вырван у нее в 1904-м году, все это изложено г-ном Rollin объективно и верно. (т. I, гл. IX).

Назад

[15] Компетентные лица указали мне, что возвращение войск из лагерей на зимние квартиры еще не есть мобилизация и что я совершенно напрасно употребил в данном случае это выражение.

Назад

[16] Вставка № 6 (лл. 70-71) Лицо, близко стоявшее к придворным сферам, прочитав эту автобиографию, мне пишет: "Огорчаюсь, что Вы еще и теперь полагаете, что Поливанов мог стать хорошим и честным премьером. Он всю жизнь хитрил и интриговал; вдохновлял Гучкова и вместе с Маниковским снабжал, кого хотел, секретнейшими документами Военного Министерства. С восторгом приял революцию и наконец большевиков, которым до смерти служил верой и правдой". С этой резкой характеристикой, в существе своем, совпадает, в значительной степени, и характеристика Поливанова, даваемая А.Н. Яхонтовым в статье его "Первый год войны" ("Возрождение", ; 4046, 3-го Окт. 36 г.). Упоминая на страницах моей биографии о Поливанове, я в свое оправдание должен сказать, что я не брал и не беру на себя смелости оценивать степень пригодности того, или другого государственного деятеля на пост премьера. Имена Кривошеина и Поливанова я привел потому, что в описываемой мною момент, в Петербурге усиленно говорили про того и другого, как про вероятных и желательных председателей Совета-Министров. См. А.А. Поливанов. "Мемуары", стр. 223. Москва. Выс. Воен. Редак. Совет.

Назад

[17] Ср. В.И. Гурко, "Царь и Царица", стр. 99

Назад

[18] Ср. "Из моего прошлого", Гр. Коковцова, т. II, стр. 415

Назад

[19] С.Н. Вильковский, которому я очень благодарен за ценные поправки, между прочим указал мне, что в конце 16-го года, при главнокомандующем Государе Императоре Николае II, отступления наши на западном фронте прекратились; прекратилось и разорение мирного населения. Я должен по этому поводу заметить, что очень может быть, что хронологически я ошибаюсь, и что предложение Штюрмера было мне сделано не в конце 16-го, а 15-го года. Но, думаю, что правдоподобнее такое объяснение: напуганное прецедентами население продолжало по инерции бежать из местностей, близких к фронту, и в 16-м году.

Наверх