Про стихи, звезды и... седину
У нее синие-синие глаза и белые-белые волосы. Белые волосы от седины пережитого. Синева глаз - от детски чистого восприятия мира. Чистого - хотя жизнь совсем не баловала Евдокию Ивановну Лаптеву.
...Солнце еще спит где-то за высокими кедрами, что стоят на берегу Иртыша. А мать уже будит маленькую Дусю:
- Вставай, дочка. На пашню едем. А ты корову в стадо выгони, свинью да кур накорми, печь затопи, завтрак свари, да за Ванюшкой гляди, в избе убери:
Мать еще что-то наказывает, но слова ее тонут в сладкой дремоте, разорвать которую кажется невозможно. Но замычала во дворе корова, заплакал в люльке братишка, и началась дневная Дусина круговерть, во время которой и часок не выберешь сбегать на Иртыш. Теперь уж до самой зимы не удастся наиграться вволю: то сев, то покос, то страда. А там лен трепать, рожь молотить, холсты ткать... Да разве перечесть все дела крестьянской семьи, которая и одета, и обута, и сыта своим трудом. Кабы еще так: и одета, и обута, и сыта... А то уже вскоре после Рождества начинала мать подсыпать в квашню мякину. А отец - добрейшей души человек - хмурился, глядя, как спорят ребятишки из-за овчинного кожушка или валяных сапожек.
Деревня их звалась Утьма, таежная, глухая, темная, сплошь неграмотная. Ах, как хотелось Дусе учиться! А мать не пускала. Девчоночье ли дело за книжками сидеть. Кто ж будет чулки да кружева вязать, полотенца ткать, рубашки шить. Не успеешь оглянуться, придет время приданое готовить... Спасибо лелинька (так ласково в Сибири зовут крестную мать) - душа чистая и возвышенная - уговорила, упросила родителей. И вот отец везет Дусю в санях в дальнее село, где есть четырехклассное училище. С отдыхом через каждые 25 - 50 километров добирались туда трое суток. Зато с какой гордостью и прямо-таки благоговением смотрела на крестницу лелинька, когда та, приехав на каникулы, прочитала ей гоголевский "Чуден Днепр...". Прослезившись, обняла она Дусю, сказала как самое заветное: "Вырастешь большая - напиши вот так же про наш Иртыш"...
Эта просьба - завещание лелиньки (никак по-другому не звала Евдокия Ивановна свою крестную мать) запомнилась на всю жизнь. Да только складывалась она, эта жизнь, все время так, что не оставалось в ней места для стихов, хоть и звучали, копились они в сердце, порою рвались наружу. Работа в две смены (выучилась-таки, уже при Советской власти, спасибо ей, - на учительницу), семья, дети, большие и малые житейские в заботы: муж учился очно в институте, жили на одну ее зарплату. Однако когда муж кончил учебу и получил право выбора места назначения, просила об одном: за заработком не гонись, выбирай место, где есть река, лес. Так они оказались в Кирсанове. И только-только начали вставать на ноги (купили домишко, расплатились с долгами), как грянула Великая Отечественная война. Осталась Евдокия Ивановна солдаткой с тремя малыми ребятишками, пухла с ними с голоду, хлебнула такого, что иная разучилась бы и улыбаться. А она, идя с ребятами на огород (давали его далеко, там, где теперь сахарный завод), слагала на ходу не то поэму, не то сказку о красоте русской природы, учила любоваться березкой и сосенкой, а вечерами, запрокинув лицо в небо, рассказывала долго о звездах...
Теперь ей семьдесят второй. Дети - Виктор, Ольга и Аза, получили высшее образование, работают в научно-исследовательских институтах. Муж, Федор Андреевич, бывший преподаватель совхоза-техникума, давно на пенсии. А она все такая же - житейски наивная и поэтически чистая, необыкновенно светло влюбленная в звездное небо, природу, стихи. Только волосы у нее давно уж не черные, а белые-белые...
... Мы идем с Евдокией Ивановной по небольшому летнему саду (шагов сто в длину и десять-пятнадцать в ширину). Маленькая, подвижная и светлая, будто дождевая капля, она останавливается у раскидистой яблони, на ветках которой висят розовые, желтые, зеленые плоды разной формы. Я уже знаю: к яблоне "таежная" Евдокия Ивановна привила семь других сортов - антоновку, анис бархатный, белый налив, пепин Черненко, комеин, суворовец. Чуть подальше стоит груша, тоже привитая двумя сортами. Привитые черенки еще не окрепли. Евдокия Ивановна осторожно и любовно гладит их, поправляет, будто бинты на ранах, повязки на месте расщепа, и я невольно любуюсь ее руками - маленькими, крепкими и нежными. А она, лучась синими глазами, рассказывает о фруктовых деревьях, будто о живых существах. А потом вдруг вспоминает поляну, которую "открыла" недавно в лесу, и что хочется, бросив все, искать то чудесное сплетение солнца и зелени.
В лес Евдокия Ивановна ходит часто. И весной, и летом, и осенью. Не столько за грибами и ягодами, сколько за такими вот "открытиями". Их у нее множество - "своя" березовая аллея в лесу, хворостяной мостик через заросший ручей, молодые дубки на краю солнечного овражка: Особенно радуется, когда наткнется на место, чем-то напомнившее ее родные лесные места в Сибири. И тогда опять звучат в ее сердце еще ненаписанные стихи.
Однажды, прорвавшись, они полились на бумагу - взволнованные, сумбурные, порой несовершенные. Но она уже не смогла удержать их и - в семьдесят-то лет! - написала поэму. Потом эту поэму "Река моего детства - Иртыш" (завещание лелиньки) читали признанные поэты. Не все, естественно, одобрили они в ней. Но не могли не признать поэтичной самобытности. Тамбовский писатель Н. Кузминов написал в рецензии: "Я стал богаче, прочитав рукопись Е. Лаптевой "Иртыш". Лучшие страницы стихотворной повести... написаны свежо, поэтично, уводят нас к истокам русской народной поэзии..." Указав на недостатки, он завершает: "Рукопись стоит того, чтобы над ней работать год, два - сколько потребуется, чтоб завершить ее. Было бы жаль не увидеть поэму Е. Лаптевой на книжных полках". Майя Румянцева, отобрав отрывок из поэмы для публикации в "Комсомольском знамени", сделала ему такую предпосылку: "Самобытный язык, идущий от земли, от глубины народной души, ведет ее строки. Их хочется читать вслух. Они то "окаются", то "акаются". Поэму, которую она пишет, можно назвать поэмой о детстве, поэмой памяти. Это - гимн труду - от далекой России до наших дней. Почитайте вслух хотя бы этот отрывок и почувствуете завораживающую силу слов".
Мне повезло. Я слышала главы поэмы из уст самого автора. Осенним вечером мы сидели с Евдокией Ивановной в крытой садовой беседке, и она с неповторимым сибирским "оканьем" и "аканьем" читала:
Эх, и косит коса!
Словно воду режет.
Стосковалась душа -
Народ душу тешит...
Строки следовали за строками, то плавные, то игривые, то вдруг вот такие, по-девичьи страстные и по-детски чистые:
В каждой жилочке - "он",
В каждой клеточке - "он",
В стуке сердца - "он",
Им наполнен дом.
И весь мир - это "он",
Только "он", только "он"
Ах, как воздух хмелен!
Ну, какой же тут сон
И какая еда?
Если в мире есть "он".
И ему я - "она".
А потом мы стояли в уже потемневшем саду, и Евдокия Ивановна показывала мне далекие звезды и рассказывала, как по ночам (она спит с весны до осени в саду) следит за величавым движением созвездий Орион, Лира, Пегас, Лебедь... Как каждой клеточкой чувствует величие и необъятность Вселенной и как замирает ее душа от сознания этой необъятности, вечности...
А рядом, за виноградными лозами с янтарными гроздьями великолепной "мадлен", выращенной Евдокией Ивановной, стоит все та же неказистая избушка, купленная Лаптевыми еще до войны. В ней очень скромная обстановка и на столе - папка с рукописью пока еще незаконченной поэмы, и стопки писем от детей, и фотографии Евдокии Ивановны в далеком детстве. Впрочем, для нее оно, это детство, рядом. Белая-белая от седины, она читает:
"Таежное детство, в тайге ты осталось,
В родительском доме, в Утьме на яру,
Я с детством своим до сих пор не рассталась.
И не расстанусь, пока не умру"...
8 января 1972 г.