Еще до встречи вышла нам разлука
Чем больше я слушала Анну Петровну, тем больше казалось, что это про нее поэт Шафран и композитор Минков написали песню "Если б не было б войны". Ту самую, какую с щемящей проникновенностью поет Валентина Толкунова, и в словах которой неизъяснимая и непроходящая печаль немолодой женщины, обездоленной войной. Помните?
Еще до встречи вышла нам разлука,
И все же о тебе я вижу сны.
Ну, разве мы прожили бы без друга,
Мой милый, если б не было б войны?..
…Осенью 1940 года Нюре Маликовой исполнилось восемнадцать. А весной 41-го засобиралась она на торфозаработки под Шатуру. Захотела подзаработать на девичьи наряды, какие уж привезли из Подмосковья ранее ездившие туда осиновские девчата, в том числе самая близкая подруга, тоже Нюра. Та решила ехать снова. Позвала с собой Нюру Маликову, и та уговорила родителей, Петра Захаровича и Марию Андреевну.
- Ну и что, что тонкая. Зато сильная. Сами знаете, в колхозе нелегко, а справлялась.
Они приехали на торфоразработки в апреле. Поселились в барачном поселке. Приступили к работе. Нюра освоилась быстро. Скоро почти не отставала от напарниц. И в магазине успела присмотреть веселый - какой хотела - ситчик на платье.
И вдруг - война. Нюра, когда услыхала это слово, по какой-то детской малоосведомленности (живя в селе, она почти не слыхала разговоров о войне) сначала не поняла, о чем речь. И потому с некоторым недоумением смотрела на женщин, поднявших плач и крик. Однако она тоже заплакала - из солидарности и из сочувствия к непонятному и в то же время пугающему ее общему горю. И лишь на другой день, когда торфоразработки покинули мужчины, призванные на войну, она начала понимать суть происходящего.
Но жизнь поначалу шла заведенным порядком, и Нюра купила-таки на свою получку восемнадцать метров желанного ситца - себе и сестрам на платья, братьям - на рубашки. По наивности она еще думала, война, начавшаяся где-то далеко, и закончится там. А та вдруг подкатила под Москву, от которой до Шатуры рукой подать. Подкатилась бомбежками, ежевечерними воздушными тревогами, которые звучали каждый раз ровно в двадцать три часа. "Торфушки" (так звали себя женщины, добывающие торф) едва успевали после работы, длившейся дотемна, умыться и перекусить, как завывала сирена. Они снова бежали в болота, на ощупь находя в темноте (фонаря зажигать не разрешалось) проторенные через трясины тропки и осклизлые мостики через отводные каналы - траншеи. Случалось, кто-то оступался с них, кто-то ронял ребенка (в поселке жили и семейные). Но искать и спасти не всегда было возможно. Сзади, не зная, что случилось, напирали другие. А над головами неслись, будто черные вороньи стаи, фашистские самолеты. Они бросали бомбы на Москву, на Шатуру. Разрывы слышались и виделись так отчетливо, что казалось, бомбят их барачные общежития.
Торф был крайне нужен Шатурской ГРЭС и московским предприятиям. Но "торфушки" больше не могли добывать его, обессиленные тяжелой работой, бессонными ночевками в болотах, все растущим голодом. В магазине уж давно не было ничего. Последнее время не отоваривали даже скудный паек. Нюра с тезкой-подружкой, еще восьмью землячками - тамбовчанками с завистью смотрели на тех, кто пришел не очень издалека и мог уйти пешком. Они же ждали обещанного эшелона. Тот пришел, наконец, и… ушел без них, загруженный совсем другими людьми.
Они снова ждали, все больше слабея и отчаиваясь. А когда поняли, что не дождутся, решили пойти пешком. Анна Петровна до сих пор несказанно благодарна местному старику, который, будучи прежде извозчиком, хорошо знал окрестные проселочные дороги. Он продиктовал девчатам названия сел, которыми надо идти до Рязани. И примерно двадцатого октября, взяв с собой котомки с сухарями и пожитками, они тронулись в путь. Нюра Маликова завязала в заплечный мешок те восемнадцать метров ситца, ради которых и приехала сюда, все еще мечтая о нарядном платье для сельских вечеринок. Как и другие, она ела один сухарь в день, запивая водой из стеклянной фляжки, висевшей на поясе. Как и другие, набила на ногах себе мозоли и, кажется, не испытывала большего счастья, когда видела, что показывалось очередное село, и оно оказывалось тем, какое было написано на бумажке.
Их пускали ночевать не все. Случалось, мокрые и прозябшие, они валились на пол уже в третьей или четвертой хате, в какую стучались. Было, им стелили постель ("Ложитесь, девчата, мои тоже где-то вот так…"). Было, им варили картошку, как правило, мелкую по одной - две на человека ("Не серчайте, сами в нужде"). А они не знали, как благодарить просто за крышу над головой, за доброе слово.
Когда дошли до Рязани - это триста километров - ноги у многих, в том числе и у Нюры Маликовой опухли и не лезли в обувь. На железнодорожной станции они пробовали узнать о поездах. Однако пассажирские все шли с ранеными. А машинисты товарных даже не называли направления, в котором двигались. Девчата совсем уж было отчаялись, когда один из паровозников, задобренный несколькими пачками драгоценной махорки, прихваченной догадливыми, сказал, что едет на Мичуринск.
Они нашли отверстие в окне угольной теплушки. Подсадив друг друга, забрались внутрь, блаженно улеглись на кучах угля, насыпанного так, что нельзя было встать в рост. Но им было достаточно, что они ехали.
Впрочем, их поезд больше стоял то в тупике, то где-то у переезда. Сначала, отсыпаясь, они не замечали этого. Потом начал мучить голод, потому что из съестного уже ни у кого больше ничего не было. Выручали более бойкие. Рискуя отстать от поезда, вылезали из убежища и покупали что-нибудь у торговок.
До Мичуринска доехать не удалось. При очередной проверке поезда их обнаружили и прогнали из вагона. И они снова двое суток шли пешком. Потом опять забрались на поезд, на открытую платформу. Сменили их две или три, маскируясь то в каком-то железе, то еще в чем. В Тамбове первым делом пошли на базар. А на уметскую Осиновку две Нюры двинулись уже вдвоем, опять по железнодорожной платформе.
Прыгали с нее на подъеме у Шиновки. Бросили сначала котомки. Потом прыгнули сами. Поднялись, отряхнулись и опять в путь - в последние теперь километры.
К родному селу подошли рано утром четвертого ноября, как раз в день рождения Нюры Маликовой. Умылись у речки, оглядели друг друга, чтобы, попадись какой парень, было не слишком конфузно. Впрочем, рисковать не стали - как ни умывайся, угольная пыль и дорожная грязь вся на виду. Да и сами худые и бледные, словно тени. Пошли к домам задворками. Нюра открыла дверь в сенцы и… упала, сваленная кинувшимся под ноги поросенком. Отец, услышав возню, выглянул в сенцы, подхватил Нюру на руки. А едва поставил в кухне на пол, как она снова повалилась - теперь от радостных объятий сестренки, прыгнувшей с печи.
Молодость и забота родных взяли свое. А когда оправилась, призвали Анну Маликову на трудовой фронт, копать окопы под Инжавином и Покрово-Марфином. Снова добывать торф под Ярославлем и под Москвою. Когда была поближе, приезжала домой на побывку. С грустью узнавала, что в селе совсем не осталось парней ее возраста. Их и было-то совсем немного. Да и тех забрала война.
В марте 1943 года из маликовского дома ушли по мобилизации сразу трое. Анна - в который уж раз опять на трудовой фронт на торфоразработки. Отец, несмотря на то, что шел ему уже пятидесятый, отправился на фронт. Туда же уехал брат Иван, незадолго перед тем женившийся на Нюриной подружке, с которой ездила она за ситцем в Шатуру. (Ситец тот Анна довезла-таки до дома. Сшила из белого с розовыми цветочками платье, какое хотела. Но надевать его было уже некуда и не для кого…).
Подружкино счастье тоже было недолгим. Дочку она родила уже без мужа. А спустя год, как забрали его, пришла Маликовым похоронка: убит Иван под Орлом, в деревне Ольга. От Петра Захаровича вестей не было так долго, что тоже решили: погиб. А у него сложилось так, что смог написать лишь весной 45-го уже из Германии. А потом пришел и сам.
Нюра вернулась домой несколькими месяцами раньше. Должна была снова ехать на свой трудовой фронт, но тяжело заболела, простуженная в торфяных болотах. Когда поднялась, война была позади. Впереди ждала нескончаемая колхозная работа, причем такая, на которую замужних не пошлешь. У тех дети, семейные заботы. А одинокой, незамужней что сказать в ответ на просьбу председателя или бригадира прийти пораньше, уйти попозже, сделать побольше.
Анна Петровна и не искала отговорок. Просто шла, куда посылали, на уборку, на подвозку кормов… Нагружала, разгружала, делала все, что велели, - когда жила в родной Осиновке, и когда в 1953 году переехала в Чутановку. Тогдашний председатель "Боевого Октября" П.Д. Бабенко называл Анну Петровну и других одиноких женщин "палочкой-выручалочкой". А она и гордилась, и тайно вздыхала на ту похвалу. Потому что другого, кроме работы, судьба ей не выдала.
Поначалу она еще надевала свои девичьи платья. Потом потеряла к ним интерес. Нюрины сверстники и те, кто постарше, после войны домой не вернулись. Вместо них в клуб приходили парнишки из молодой уже поросли. Иные девчата, тоже обездоленные войной, пытались искать женихов среди них. Она же стеснялась такой возможности, да и сердце ни к кому не лежало. Не потянулось оно и не к вдовому, не к разведенному. Сохранило верность тому единственному, так и не встреченному, украденному жестокой войной.
До тех пор, пока живы были родители, одиночества Анна Петровна не испытывала. А теперь, когда уходит и приходит, как говорит, к замку, нередко жалеет, что не выпало ей растить детей, нянчить внуков. И опять, будто ее мысли, ее тоска в трогательной до слез и горькой до боли прекрасной песне:
Уже ходили б в школу наши внуки,
Мой милый, если б не было б войны…
Правда, к Анне Петровне Маликовой каждое лето приезжают в Чутановку дети и внуки той младшей сестры Лизы, которая когда-то повалила ее своими объятиями на пол. Они помогают Анне Петровне, чем могут. А больше она, конечно же, надеется на себя - и в заботах об огороде, и в ремонте дома, и в заготовке топлива. Экономя его, перебирается на зиму в кухоньку, оставляя зал нежилым. Из небольшой пенсии (лишь совсем недавно она увеличилась до семидесяти рублей) Анна Петровна не может купить телевизор. Зато постоянно слушает радио и много читает, но только не про войну. Когда по радио по ходу передачи завоет вдруг сирена или загремят фронтовые разрывы, она выключает его, потому что не хочет даже мысленно возвращаться в прошлое. Но иногда, перебирая фотографии, она берет в руки и ту, где сфотографирована с группой "торфушек" перед очередной отправкой на трудовой фронт. Все молодые, красивые, и все в неказистых одежках, многие в больших, не по ноге сапогах. В такой же одежде и Нюра Маликова, тонкая и хрупкая, может, еще и не обновившая свое новое платье из так желанного "веселого" ситца.
Она утверждает
- Нет, я не была красивой.
А с фотографии смотрит такое славное девичье лицо. И из головы и из сердца все не выходит песня, сложенная про таких и от имени таких, как Анна Петровна Маликова:
Никто калитку не тревожит,
И глохну я от тишины.
Ты б старше был, а я моложе.
Мой милый, если б не было войны…
И самое ее большое желание, что б не было войны никогда. Что б никогда и нигде не становились вдовами девчата, еще и не встретившие своего суженого, убитого где-то в неведомой стороне.
Декабрь, 1989 г.
© Е.С. Уривская. Голову в почтении склоняя... Кирсанов, 2001 г.