Герб города Кирсанова

В.М. Андреевский. «О моем сельском хозяйстве». Автобиографические воспоминания.

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АРХИВ ТАМБОВСКОЙ ОБЛАСТИ
фонд Р-5328, опись 1, дело 8

Машинопись.

Начато [1930]

Читавшие мою биографию, не все, конечно, а некоторые, указали мне, что я упоминаю и местами распространяюсь довольно подробно о своих встречах и событиях на стезе моей деятельности, как чиновника и общественного деятеля, а о главной моей деятельности сельского хозяина, поглотившей наибольшее количество моего времени и усилий, я говорю коротко и как бы мимоходом.

Кроме того, некоторые указывали еще и на то, что я – сельский хозяин, не только не разорившийся, а разбогатевший на сельском хозяйстве, - обязан добросовестно и возможно полнее описать те приемы, которые дали такие хорошие результаты. По их мнению сделать это необходимо именно теперь, питая надежду, что труд мой со временем может пригодиться грядущим поколениям и вместе с тем может послужить опровержением того довольно распространенного мнения, что капиталистическое сельское хозяйство, в экономических условиях конца XIX-го и начала XX-го столетия, у нас. в России, не давали и не могло дать благоприятных результатов.

Принимаясь за эту работу, я хочу прежде всего установить границы доступной для меня обоснованности и достоверности сообщаемого. Цифровых данных хотя бы моей конторы и годовых отчетов урожая, цен и доходности отдельных отраслей моего хозяйства я под руками не имею. В Париже, я думаю, в нашей Торговой Палате можно было бы найти Торгово-Промышленную Газету за последние десятилетия XIX-го и первые десятилетия XX-го веков, и конечно почерпнутые из нее сведения и цифровые данные могли бы помочь моей памяти в возможно точной обрисовке экономического положения крупного и среднего сельского хозяйства в центрально-черноземных губерниях, в тот переходный момент, когда мне пришлось заниматься своими имениями. Но беда то заключается в том, что я живу от Парижа далеко и, следовательно, Торговая Палата на rue Tronchet мне недоступна, - поневоле приходится ограничиться лишь общими соображениями и возможно подробным описанием, на фоне этого общего для данной местности и времени экономического положения, организации своего собственного хозяйства.

Я пишу «переходный момент», - выражение это меня смущает, ибо в сущности, всегда, всякий момент, то есть всякое время, всякая эпоха – переходны, так как все в жизни безостановочно течет и меняется. Однако, нельзя не признать, что реформа 1861-го года была так существенна и так глубоко радикально затронула хозяйственный уклад и организацию частновладельческих имений, что последствия ее ощущались в течение еще многих лет: вследствие отхода части земель во владение крестьян, пришлось менять разбивку полей; пришлось переносить и строить заново хутора, а иногда и саму усадьбу; пришлось обзаводиться живым и мертвым инвентарем, машинами, и пр. и пр… Все это требовало довольно крупных затрат, которые далеко не все помещики могли произвести в короткий срок. Ясно поэтому, что все многообразие сельско-хозяйственной жизни могло войти в новые берега лишь постепенно и вполне утрястись лишь много лет спустя после эмансипации.

Не могу тут, между прочим, не отметить, что кроме реальных трудностей, связанных с переходом от дарового крепостного труда к вольнонаемному, над русским частно-владельческим хозяйством тяготела еще атмосфера всеобщего недоброжелательства, создавшаяся, думается мне, как результат затянувшейся крепостной зависимости крестьян. Привилегированное положение дворян-землевладельцев неизбежно должно было создавать много завистников. Не этой ли атмосферой недоброжелательства надо объяснить и тот удивительный «недосмотр» со стороны руководителей делом эмансипации, благодаря которому, в критическую минуту радикальной перестройки хозяйства, землевладельцы лишены были возможности путем долгосрочного и краткосрочного кредита получать необходимые средства. Снабжавший землевладельцев кредитом Опекунский Совет был, как нарочно, в начале шестидесятых годов, закрыт и вместо него, за недосугом, не было создано Земельного Банка, ссудами из которого можно было бы лишившимся дарового труда помещикам помочь обзавестись необходимым инвентарем и начать вести дело на почве платного труда. Таким образом, отсутствием подобного кредита, в критический момент переустройства хозяйства, был нанесен первый удар благосостоянию частновладельческого класса. Для получения денег приходилось обращаться к частному кредиту и платить ростовщические проценты. Я сам выплачивал последние взносы десятипроцентного займа, который был заключен моим отцом в первые годы после эмансипации.

И лишь десять лет спустя после эмансипации, в семидесятых годах, был открыт первый Земельный Банк – «Общество Взаимного Поземельного Кредита», называвшийся для краткости «Золотой Банк», или «Юханцевский», по фамилии проворовавшегося кассира. Все операции этого банка велись по расчету на золотую валюту. Неопытные, или точнее – невежественные в финансовых расчетах и комбинациях господа помещики, подгоняемые к тому же нуждой и не подозревавшие никаких каверзных ловушек, устремились в этот «Золотой Банк». И как же скоро и жестоко они оказались наказанными за свою наивную доверчивость!

Войну с Турцией 1877-го года ведь затеяли не они! В донкихотских фантазиях об «освобождении братьев-славян», о «слиянии всех славянских ручьев в русском море» они, то есть, громадное их большинство, неповинны; как неповинны они и в мечтах о «водружении креста на куполе Св. Софии», …а между тем, под влиянием небольшой группы газетных крикунов-славянофилов, война возгорелась; не военная прогулка, как мечтали наши стратеги, а война кровопролитная и затяжная, легшая тяжелым бременем на русские финансы. Бумажный рубль наш заколебался и так сильно пал, что заемщики «Общества Взаимного Поземельного Кредита», платившие 51/2 процентов за ссуду с погашением в золотых рублях, вдруг оказались вынужденными платить за сто, занятых ими рублей, не 5 рублей 50 копеек, а 11 рублей, тех самых кредитных рублей, на которые они жили, которые они получали со своих имений и на которые расценивались все их житейские потребности.

Это был второй удар, нанесенный благосостоянию частного землевладения. Уронившая наш кредитный рубль война с Турцией разорила не одну тысячу имений, заложенных в «Золотом Банке».

Современники, как оно и полагается, не отдавали себе ясного отчета в значении всех этих событий, роковым образом ложившихся тяжелым бременем на наше земледелие. В том то и беда наша, что мы ясно видим разные ошибки, оглядываясь назад, и редко можем оценить их значение, заглядывая вперед.

Вольно, или невольно, по недомыслию, или преднамеренно преследуя известные цели, но руководители нашей внутренней политики и экономики, в ближайшие годы после освобождения крестьян, поставили частновладельческое сельское хозяйство в трудное положение; и первые шаги помещиков, после 19-го февраля, были отмечены тревогой и неуверенностью. Перед многими вставал даже вопрос: стоит ли продолжать любимое дело? или бросить его? Жизнь, как всегда, решила нечто среднее: бросить – не бросили, но и продолжая дело без энтузиазма, а может быть, и веры, не рисковали вкладывать в него слишком много сил, ни материальных, ни моральных.

Я начал заниматься сельским хозяйством еще будучи студентом, при жизни отца. Не гнушаясь никакой работой, я, как конторщик или полевой объезчик, целые дни проводил в конторе, или поле. Как конторщик, я сидел в конторе, проверял счета, ездил по хуторам и волостным правлениям производить платежи и расчеты за работы; а как полевой объезчик, я наблюдал за пахотой, севом, полкой, считал копны, следил за молотьбой на токах в степи, или на молотилках по хуторам. И делал все это не как барчук, на полчасика зашедший в ригу и заглянувший на работу, а следя за работами целыми днями, с утра до ночи; рабочие выезжают на пахоту в пять часов утра, и я сними; приказчики живут на току в степи на молотьбе пшеницы, льна, или проса неделю, а то и две, - и я с ними.

У отца было крупное овцеводство. Уход за шленской овцой требовал большого внимания: сортировка (бонитировка), прививка оспы, нагул, стрижка, - во все это приходилось вникать и входить во все подробности. Таким образом, все мое вакационное время, в годы моего студенчества, я проводил в такой напряженной работе, что в начале октября я уезжал в Москву слушать университетские лекции, как на отдых.

Отец мой был человек одаренный большим здравым смыслом, - ясно понимал то, что французы называют “le sens de l’actualite”, и еще обладал большим умением, скажу, - особым даром обходиться и говорить с крестьянами. Покричит, пошумит, скажет какую-нибудь подходящую шутку, даст на водку… и смотришь, на сходе хмурые лица прояснились, еще момент – и толпа весело гогочет и охотно исполняет то, от чего несколько минут назад упорно отказывалась.

Будучи студентом, я, конечно, платил дать моде – был немножко нигилистом и, посмеиваясь над отцом, называл его приемы: «выезжать на голосовых эффектах», но в душе я завидовал этому умению обращаться с народом и с интересом выслушивал рассказы очевидцев многих сцен во время освобождения крестьян от крепостной зависимости. В то время отец был предводителем и много раз ему приходилось спешно выезжать по вызову кого-нибудь из посредников, не могшего добиться миролюбивого разверстания угодий между помещиком и крестьянами. Надо иметь в виду, что преступная пропаганда среди крестьян и в то уже время творила свое злое дело, убеждая крестьян не выходить на выкуп. И вот тут популярность и авторитет отца среди крестьян и умение его обращаться с ними давали неизменно хорошие результаты: за всю эмансипацию в Кирсановском уезде ни разу не было серьезных беспорядков и ни разу не пришлось прибегать к военной силе.

Лично я не могу не ценить деятельности отца, как сельского хозяина: в труднейшую минуту перехода от дарового крепостного труда к платной работе он сумел обойтись без залога имений и вышел из мудреной задачи переорганизации хозяйства на новых началах, занимая у ростовщиков небольшие суммы всякий раз на строго определенную цель: покупку машин, покупку тонкорунных овец и т.под. В результате такого мудрого ведения дел я получил в наследство имения незаложенные.

Это был колоссальный плююсь в начале моей сельско-хозяйственной деятельности: мне только не надо было сбиваться с того пути, который наметил и которым шел отец: не бросаться на новшества и в то же время не отказываться от реформ и нововведений, назревших и ясно обрисовавшихся; а главное – работать самому, работать и работать. Я помню, каким врагом был отец того, что он называл “la vie de Chateau”, разумея под этим насмешливым названием то праздное помещичье времяпровождение, которое являлось таким диссонансом на фоне крестьянской трудовой жизни. В поддержании этой скромной, занятой, трудолюбивой жизни у отца была незаменимая помощница – моя мать. В сущности, контору вела она, так как книга с записью всех приходов и расходов и касса были на ее руках. И вот, счастливое сочетание таких двух людей, как мой отец, вечно в движении, вечно в поездках, не вылезавший из тарантаса и беговых дрожек, и аккуратнейшая, скромная, деловитая и постоянно работавшая моя мать, дало мне, их наследнику, возможность легко идти по ими намеченной дороге: не выходить из бюджета и самому делать то, что большинство дворян-помещиков поручали делать управляющим.

В сущности, на этом я мог бы поставить точку потому, что весь секрет моего успеха зависел от неуклонного соблюдения этих двух правил. Но для тех, которые хотели бы заинтересоваться техникой дела, я могу сообщить и некоторые подробности моей тридцатилетней сельско-хозяйственной деятельности, к сожалению, без цифровых данных, по причинах, выше приведенным.

Еще будучи студентом, проводя каждое лето в деревне и знакомясь со своим хозяйством, а также и с хозяйничанием соседей помещиков, я не раз задумывался над поражавшей меня – свежего человека – разобщенностью между двумя связанными с землей сословиями – дворянством и крестьянством, и с недоумением спрашивал не только себя, но и других: как можно благополучно вести одно и то же общее дело, живя в такой взаимной отчужденности?

Позднее, поселившись в деревне уже в качестве полноправного хозяина, самолично управлявшего крупным делом, я многократно останавливался все пред тем же вопросам: как и на чем я мог бы сойтись с окружавшим меня крестьянством? Ведь не идти же мне в поле босиком, a la граф Толстой, пахать свою десятину! Их было у меня не одна тысяча и жалкой комедией с моей стороны было бы пахать самому одну из них. Думалось мне, что без задержек, аккуратной расплатой за работы я снищу среди работающих на меня крестьян всеобщее уважение. Несомненно – да: крестьянин – реалист и незамедлительную договоренную расплату за свой труд ценит превыше всего. Но этого мне было мало. Мне хотелось завести какое-нибудь общее дело, где наши, т.е. мои и крестьян, интересы тесно сплотились бы. Идея кооператива мне многократно приходила в голову, но, по разным причинам осуществить ее мне не удалось.

Пока я размышлял да колебался, собрание прихожан избрало меня церковным старостой в нашей церкви. Я с радостью ухватился за это дело, воображая, что занятие церковно-приходским хозяйством будет прекрасной почвой для развития благотворительно-просветительской деятельности, долженствовавшей в моем представлении быть тем связующим звеном, которое могло бы заполнить пропасть, разделявшую дворянство от крестьянства. Однако, надеждам моим не суждено было оправдаться: среди сельского духовенства я встретил такое своекорыстное, мелочно-кляузническое, холодно-эгоистическое отношение ко всему, что выходило за границы их частных интересов, что я вынужден был отказаться от моих благих намерений.

Раз только, в 1891-м году, под влиянием катастрофического положения населения, вследствие полного неурожая, мне удалось организовать приходской комитет, в который, под моим председательством, входили: священник, старшина, учитель и выборные от крестьян. В задачи комитета входило: собирание средств, снабжение продовольствием наиболее нуждающихся в нашем приходе, медицинская помощь и похороны бедняков… Работал Комитет с увлечением; деньги и разные продукты обильно притекали к нам и часто из самых неожиданных источников. Крестьяне относились к Комитету, как к чему-то близкому, своему. Я был в восторге.

Но, кончился голод, жизнь вошла в норму и… Комитет наш заглох. Таким образом, организовать какое-нибудь длительное общее дело с крестьянами мне не удалось. Пришлось в целях установления добрососедских с ними отношений ограничиться, как я уже упоминал, аккуратным расчетом за поденный и договоренный (по условиям) труд и заботливым отношением к годовым и сезонным рабочим.

Надо сказать, что народ наш неприхотлив – довольствуется немногим. Так, например, устройство бань на всех хуторах снискало мне большую популярность среди рабочего люда. Я сам, любитель физического труда, знаю, как важно для рабочего раз в неделю иметь возможность хорошенько попариться. Бани на всех хуторах у меня были просторные, горячей воды – без отказа и пару поддавали сколько угодно.

За сим, конечно, большое внимание уделялось продовольствию. Опять таки должен заметить, что простонародье наше неприхотливо: была бы во щах солонина не слишком постная и, понятно, не тухлая, и было бы ее вдоволь, да каша сдабривалась бы маслом, и – никаких претензий никогда не было. А когда, постом, начинали по людским варить к обеду мороженных судаков, а к ужину давать вяленую тарань, то благодарности не было конца.

На высший персонал служащих: приказчиков, конторщиков, машинистов я обращал исключительное внимание, чем даже навлек на себя неудовольствие некоторых соседей помещиков, которые называли это мое исключительное внимание непозволительным баловством, развращающим служащих. В оправдание свое я должен сказать, что относясь так к этому разряду служащих, я исходил из следующих соображений: каждый человек должен непременно иметь отдых и от времени до времени возможность менять свой образ жизни. Такие перерывы в монотонном однообразии бедной впечатлениями жизни освежают человека и придают ему новую бодрость и энергию. Вот почему, по окончании страды я всегда настаивал, чтобы старшие служащие по очереди брали отпуск недели на две, на три и ехали бы куда кому угодно, с сохранением содержания и с оплатой стоимости поездки за мой счет. Большинство ехало к угодникам, - кто в Воронеж, кто к Сергию-Троице, кто в Саров, и всегда удивляли меня скромностью своих расходов. Возвращались преисполненными благочестивых мыслей, что очень меня радовало. Я любил вечером сидеть в конторе и слушать рассказы вернувшихся из поездки. Обыкновенно, в конторе в таких случаях, собиралось много народа и расспросы так и сыпались. Ответы и рассказы иногда бывали очень интересны и колоритны. Вспоминая все это, я удивляюсь, что большинство помещиков не делало того же самого. Стоило это не дорого, а польза была несомненная.

Вообще отношение хозяев к служащим бывало различное. Одни придерживались системы частой смены, не без основания, может быть, указывая, что старые служащие, по долгу занимавшие свои места не выгодны, во-первых, потому, что, засидевшись, они становились рутинерами и не в состоянии были двигать дело вперед; а во-вторых, потому, что они обрастали семьями, содержание которых дорого ложилось на хозяина. Другие придерживались другой системы: хороших служащих всячески старались удержать. Мирились и с большими семьями; брали на себя хлопоты и расходы по размещению детей по школам; лечили заболевших членов семьи. Мирились и с неизбежной рутинностью приемов, являющейся неизбежным следствием продолжительной службы на одном месте. Но все это, по их мнению, окупалось преданностью таких старых служащих и авторитетом их среди местных крестьян.

Я был сторонником этой второй системы. Да она и пришла ко мне помимо моей воли, а, так сказать, по наследству; все мои служащие были уроженцы наших же деревень; их отцы служили у моего отца и сами они начали свою службу мальчишками при конторе, где были на побегушках и в то же время учились грамоте и счету. Потом они становились конторщиками, потом помощниками приказчиков на хуторах, потом – приказчиками. Не все, конечно, доходили до «высших чинов». Отбирались, понятно, умные, честные, трезвые, заботливые. И так, из поколения в поколение составились кадры очень ценных людей, которые сроднились с делом, смотрели на него, как на свое, гордились им, привыкнув с измальства к добропорядочному, аккуратному, справедливому и честному отношению и к самому делу, и к соседям-крестьянам.

Я не случайно остановился довольно долго на служащих и взаимоотношениях с народом, ибо считаю эту сторону в каждом деле самой важной: с обманывающими вас приказчиками и враждебно настроенными рабочими что вы поделаете? А я знал таких бар, которые только об одном и говорили, когда речь заходила о хозяйстве, - о мошенниках приказчиках, да о лености и воровстве рабочих. Такие баре обыкновенно сами вставали в девять часов, а вечером до поздней ночи просиживали за винтом. В большинстве случаев это были клиенты Дворянского Банка. Мне пришлось частенько иметь с ними дело, когда я был избран членом Государственного Совет: просьбы похлопотать об отсрочках платежей в Дворянский Банк отравляли мое существование. Для моего имения вопрос о рабочих руках был вопросом первостепенной важности. Имение наше было в степной части Тамбовской губернии; рек поблизости не было, а так как люди обычно селились по течению рек, то естественно, что в наших степях население было редкое. В годы с обильными урожаями достать рабочих было нелегко; приходилось привозить народ издалека. Урожайность же моих земель была высокая, так как земли эти были новые, - большая их часть была впервые распахана на моей памяти.

Большую и своеобразную прелесть представляли эти девственные степи с их ковылем, со стадами дроф, с сурками и курганами, - остатками сторожевых линий московского царства. Это обилие в имении новых земель, понятно, влияло на организацию не только севооборота, но и всего хозяйства, и прежде всего было причиной, побудившей завести тонкорунное овцеводство, дававшее хороший доход приблизительно до начала XX-го века, когда конкуренция австралийской камвольной шерсти не сбила цены. Тогда пришлось постепенно сокращать овцеводство и взамен увеличивать свиноводство. Эта перемена шла одновременно и параллельно с распахиванием степи и увеличением зернового производства.

Рутинный способ, при трехпольном севообороте, метать и двоить пар сохой с деревянной бороной, был способ, конечно, весьма несовершенный и терпим был лишь благодаря необыкновенному плодородию почвы.

Однако, как ни плодороден был наш чернозем, грозный неурожай 1891-го года наглядно показал, что общепринятый способ обработки земли был неудовлетворителен и что надо было переходить на что-то другое. Кроме того, 1891-ый год заставил обратить внимание не только на орудия обработки почвы, но и на способы сохранения в почве влаги, оставшейся после таяния снегов. Эмпирически многие хозяева-практики подходили к проблеме сохранения в почве влаги. Повторное разрыхление (мотыжение) верхнего слоя почвы употреблялось и в садах, и в огородах. Но, замечательно, что ни в одном учебнике, ни руководстве по сельскому хозяйству нельзя было найти научного объяснения и обоснования способов борьбы с засухой. Честь этого открытия принадлежит не какому-нибудь профессору сельско-хозяйственной академии, а скромному землевладельцу-хозяину Екатеринославской губернии князю В.А. Кудашеву. Рядом научно обставленных опытов он выяснил работу капиллярных сосудов в процессе иссушения почвы и указал как на признаки высасывающей работы капилляров, так и на способы бороться с ней.

Для земледелия в условиях континентального климата заслуга кн. Кудашева была неоценима. Но, как водится, не бывает пророка без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем, - сколько мне известно, в нашем уезде я был единственный хозяин, который обратил внимание на открытие кн. Кудашева и руководствовался его указаниями при обработке пара. Никто из моих соседей не только не пробовал применять методов, указанных кн. Кудашевым, но и не слыхал про них, хотя им был посвящен целый ряд статей в «Земледельческой Газете». А между тем, Кудашевский способ обработки парового клина давал удивительные результаты. Крестьяне мои соседи, которые, если не понимали, то видели и могли оценить все значение этого способа, сами на своих наделах не могли его применить, вследствие ус, в которых задыхалась всякая частная инициатива.

Если служащие и рабочие являются могучим фактором в каждом деле, то деньги тоже представляют собой силу, пренебрегать которой отнюдь не следует. И если все деньги – в руках хозяина, и ни одной копейки иначе, кроме, как с его согласия, или распоряжения, не расходуется, то такое «единство кассы» в значительной степени обеспечивает успех дела. Поселившись после смерти отца в деревне, я, понятно, со внимание глядел на хозяйство господ помещиков и пришел к следующему заключению: по какой системе вести свое хозяйство – трехпольной, или семипольной, или еще какой-нибудь, - это не важно. Суть дело – не в этом, а в том, кто вырабатывает чистый доход. Если его вырабатывает сам хозяин, то он неизбежно богатеет; если же его вырабатывает кто-то другой и уже готовым преподносит барину, то барин этот неизбежно прогорает. Но, что это значит: вырабатывать чистый доход? Это значит вот что: весь валовой доход получать самолично и весь расход, то есть, все уплаты делать самолично. И разницу класть себе в карман. При крупном хозяйстве это – большой труд, требующий неусыпного внимания и трудолюбия. Такая система поглощает все ваше время: вы, так сказать, становитесь управляющим, бухгалтером и кассиром у самого себя. Но зато вы приобретаете два существенных преимущества: во-первых, уверенность, что все, что вы должны были получить, вы получили; во-вторых, полную авторитетность глазах служащих и крестьян, так как главный нерв не только войны, но и всякого дела – деньги – в ваших руках. Позднее, по мере того, как дело разрасталось и осложнялось, пришлось бухгалтерский контроль совершенствовать, но все таки распоряжение деньгами их своих рук не выпускал.

Крестьяне ближайших деревень, всегда работавшие у меня, настолько привыкли к неизменной аккуратности расчета, что часто просили во время уборки расчетов не производить, дескать не до того! – деньги за мной не пропадут, а им спокойнее было и вернее, когда деньги оставались у меня, чем беречь их у себя в избе, из которой на целые дни, а иногда и ночи они выезжали на жнитво в дальние поля. Я не любил оттягивать расчетов, но подчинялся желанию крестьян, вполне для меня понятному. Зато осенью, главным образом, около Покрова, счета за уборку, возку, молотьбу, пахоту, под яровые бывали огромные и целые дни приходилось проводить за выдачей денег.

Расчет производился таким образом: заблаговременно давалась повестка, что по такому-то хутору расчет будет такого то числа. Сам я ехал в Тамбов и из Гос. Банка привозил нужное число тысяч рублей (из которых на пятьсот рублей серебра и на двести – меди). Замечательно, что в течение многих лет я возил тысяч по двести, а иногда и больше, на нашей станции выходил я из вагона, станционный сторож мне выносил тяжелый мешок медью и серебром и клал его мне в ноги в экипаж, а через плечо у меня висела большая сумка с кредитными билетами. И все знали, что я еду с деньгами к расчету. Двадцать верст от станции до дому я ехал один с кучером в коляске, никакого револьвера со мной никогда не было и в голову даже не приходила мысль об опасности таких путешествий, благополучно продолжавшихся до 1906 года. Прекратились они не вследствие революции, а потому что я был избран в Гос. Совет, и за деньгами стал ездить старший конторщик, так как мне приходилось подолгу засиживаться в Петербурге.

На расчет я ехал сам с двумя конторщиками и целый день с перерывом для обеда сидел и собственноручно платил по квитанциям за поденную работу, по условиям за сдельную, а конторщики записывали. Такое мое лично участие в расчетах было во всех отношениях очень полезно, ибо нигде, как при расчете, не всплывают разные непорядки, упущения и тому подобное. Это, во-первых, а во-вторых, и народ ценил, что сам хозяин делает расчет, - стало быть уж тут ни одной копейки не пропадет.

Такой грандиозный, многодневный расчет по всем хуторам, как перед Покровом, бывал только раз, осенью (за уборку хлебок, возку копен, молотьбу, осеннюю пахоту); весной и летом (за весенний сев, сенокос, метку и двойку пара, полку, стрижку овец) расчеты бывали каждые две недели, три недели. Жалование служащие получали по четвертям, то есть за три месяца, и многие тут же, в конторе, оставляли половину, а то и две трети полученной суммы, и передавали конторщику свою сберегательную книжку. На другой же день старший конторщик с книжками и деньгами ехал в Тамбов и сдавал в сберегательную кассу.

Постепенно количество мест, где можно было бы сдавать на хранение свои сбережения, увеличивалось и невдалеке был день, когда при каждом Волостном Правлении было бы отделение Сберегательной Кассы.

В конце года на первое января составлялся годовой отчет, и на основании средних цифр, выведенных по отчетам за последние три года, составлялась смета на предстоящий год. Все стены в конторе были завешены графиками, на которых разноцветные линии кривых наглядно изображали урожай разных хлебов за много лет, колебание цен на хлеба, шерсть, скот; стоимость работ, размер налогов… и пр. Между прочим, интересен был скачок вверх всех кривых, изображавших подесятинную урожайность различных хлебом с момента перехода на способ обработки пара, указанной кн. Кудашевым.

Часто приходится читать и слышать об отсталости России. Самовлюбленные французы любят говорить о Russie des Tsars – pays barbare et arriere , но ведь такой взгляд свидетельствует лишь о невежестве его изрекающих. В действительности же прогресс в России во всех областях человеческой деятельности за пятидесятилетие с 1861 до 1914 гг. был изумительный. Если взять одну мою жизнь, то амплитуда разницы между последними днями царской России и не столь уж далекими днями моего детства покажется для одной человеческой жизни просто невероятной.

Так как я тут пишу о своем сельском хозяйстве, то и говорить буду о прогрессе лишь в этой области.

Я помню, еще до поступления моего в лицей, ребенком лет 7-8, т.е. в 1865-6 годах, я в дубленом полушубке ходил в ригу смотреть на молотьбу ржи. Молотили бабы цепами. Морозный, солнечный день; в огромной риге ворота раскрыты настежь; баб – целый полк; стоят рядами, поют и колотят и подбивают так ловко цепами ржаные снопы. Это в то время был единственный способ молотьбы хлеба. Вскоре появились гужевые молотилки, потом топчаки и, наконец, паровые локомобили со сложными молотилками. Такой же быстрый прогресс наблюдался и в севе. От ручного сева в разброс перешли к рядовым сеялкам; и в уборе: ручная косьба и жнитво заменены конными жатками и косилками с конными граблями. Крестьяне отставали от частных землевладельцев. Причина их отсталости была ясна: коммунистический строй общинного землепользования беспощадно тормозил нормальное развитие всякого дела. Замечу тут, что более быстрая молотьба хлебов паровыми молотилками произвела радикальный переворот в нашем зерновом хозяйстве. Уж я не говорю про молотьбу цепами, которая продолжалась всю зиму, причем растрата зерна была колоссальная, ибо хлеб в конках с поля везли на гумно и складывали в скирды; из скирдов снопы везли в ригу, где они молотились. Такая троекратная нагрузка, перевозка и разгрузка основательно околачивала колосья, и можно считать, что процентов тридцать зерна осыпалось и гибло по дорогам и на гумне. Эту первобытную процедуру я смутно помню в виде детских впечатлений: помню певших баб, молотивших в риге цепами; помню овинщиков с которым я был в большой дружбе – они вили для меня из конского волоса петли для силков, которыми я ловил синиц… Но вся эта поэзия канула в лету и когда я, года два спустя, став лицеистом, приезжал в деревню, то по хуторам уже гудели барабаны конных молотилок. Но все-таки без овинов еще не могли обходиться, ибо с молотьбой не могли управиться до осенних дождей, - приходилось хлеб сушить. Однако, сушили его уже не в снопах, а в зерне, почему и растраты его при таком способе было меньше. И только с появлением паровых молотилок стали успевать обмолачивать весь урожай за ведро. Растраты зерна стали еще меньше, т.к. копны с пола стали подавать прямо к молотилкам, минуя складывание в скирды.

В последние годы царской России перед зловещей войной, всколыхнувшей всю муть русской жизни, в которой захлебнулась Россия, прогресс во всем шел гигантскими шагами. И в частности меня, как сельского жителя, необыкновенно интересовало и радовало процветание крестьян, вышедших на отруба. Эти «Столыпинские хуторяне», как их называли, мелкие земельные собственники, начинавшие крепнуть и богатеть со сказочной быстротой, рисовались мне в моем воображении незыблемой основой будущей Российской Империи со столицей где-нибудь на берегах Волги, а может быть и Иртыша. Детей этих полноправных граждан российских перестали бы учить шаркать ножкой перед лживым девизом “Liberte, Egalite, Fraternite” («Свобода, Равенство, Братство» - лозунг французской революции – прим. Р.П.), а учили бы их русской истории и значению и смыслу российских государственных установлений и русских законов. Их девиз был бы: «Верность, порядок, справедливость». Отечество, законность.

Наверх