Герб города Кирсанова

Перелом
Рассказ

Всю жизнь Гаврила прожил в своей деревне, много плохого повидал он на своем веку. С войны вернулся раненый к пустой избе: жену и троих детей немцы взяли в заложники с целью пресечения набегов партизан - семья так и не вернулась. Об этом ему рассказали односельчане. С месяц Гаврила, закрывшись в доме, пил… Соседи вздыхали: жалели. А когда зашел в колхозную контору, увидели: Гаврила осунулся, поседел. Многие годы жил один, потом взял вдову. По натуре был добрый, да неразговорчивый; стал нервным, не терпел веселья. Но был уважительным, и все, от мала до велика, почитали его и звали кто дядей, а кто дедом Гаврилой.

…Дождь лил почти две недели. Дороги блестели залитыми водой колеями. Вода журчала грязными потоками. Порывистый ветер трепал деревья, бил упругими струями дождя по окнам.

Гаврила проснулся. Брезжил рассвет. На душе было тревожно. Он откинул одеяло, подошел к столу, взял сигарету, сунул ноги в калоши, накинул брезентовый плащ и вышел в сени. Закурил. Затягиваясь дымом, в приоткрытую дверь посмотрел на темное небо и подумал:
- Ни одной звездочки!
И уже вслух сокрушенно произнес:
- Льет!

Затушив окурок, Гаврила вошел в избу, сбросил плащ, оставил калоши у двери и снова лег, но уснуть уже не мог, лежал с открытыми глазами - думал. Мысли навязчиво лезли в голову, и не было им конца. Надои молока упали - кормить коров стало нечем. У него сохранилось чувство ответственности за любое дело, а тут - бескормица. Занимать корма негде - не дают, надо покупать. Долги из года в год - как они надоели! А коров оставалось все меньше. Тяжелые думы до боли сидели в голове.
Светало. Ветер швырял в окна водяные брызги, по стеклам бежали струйки.

Гаврила поднялся, подошел к окну. Мысли наплывали и будоражили душу:
- Так теперь, значит, держи личное хозяйство! Может, от этого Россия в гору пойдет? Лет через пять я бы поднял ферму, - вслух рассуждал он, - но где брать корма? Раньше чувствовали заботу о сельских тружениках, надеялись. А теперь на кого?..

Мгла рассеивалась, ветер стихал, по стеклам мелким синеватым бисером стекали капли.
…Утро настало холодное, промозглое. Гаврила шел быстро, спеша по привычке, несмотря на восьмой десяток лет. Он держал путь в правление колхоза. Вошел в кабинет председателя и сел на свое закрепленное место бригадира.

С лысиной на седой голове, председатель просматривал вчерашние газеты. Иногда брал карандаш и что-то подчеркивал. Затем обвел взглядом присутствующих:
- Все в сборе? Начнем с вопроса о кормах.
И слово "корма" было постоянно на слуху, и у всех оно уже застряло в мозгах. Поголовье скота снижалось, а кормов до выгона на пастбище не хватало. И так было все годы последнего десятилетия. Где взять эти корма, если луга распахали вместе с дорогами? (А потом дороги накатывали по засеянному). Остались склоны пригорков и балок, да поймы рек, малодоступные для техники. В лесные угодья теперь не пускают - объявили зоной заказника. Техники для обработки полей не хватает. И лугов лишились, и на их месте поля превратили в заросшие чернобылем, репьями да чертополохом места, годные лишь для пастбища овец, а их в колхозе немного. Пытались сеять травы, да ничего из этого не вышло - не окупались затраты на технику, солярку… Все разворовывали. И уже с февраля обходились, кто как… Сдабривали солому тузлуком из селедочных бочек, залежавшейся камсой и селедкой, поливали утилизованной патокой… Но эти приправы находили иное применение на селе: с завозом патоки начиналось массовое повальное пьянство. Так и приходилось переводить скот. А районное начальство трубило о возрастающей поставке мяса, областное - отмечало подъем живот -новодства, а правительство внушало народу, что угроза углубления кризиса миновала. Вязли в долгах - рассчитывались, так или иначе, скотом. Да и в долг переставали давать тем, кому нечем отдавать. Все перебивались, надеялись на лучшее, а оно не приходило. Из года в год становилось все хуже, жить - все трудней. И люди стали как-то грустно улы -баться, и в шутках ощущалась горькая ирония, язвительность.
- Да, - думал Гаврила, - при Советской власти, бывало, скажут: выполняй - и точка! Не выпол- нишь - враг народа! И рвался мужик, и пахал до полусмерти, и все у нас было. Да отдыхать он не умел, потому и вспоминает те годы, как рабские.

Планерка закончилась. Гаврила встряхнул головой, очнулся от раздумий. Выходили из кабинета председателя шумно, громко выражались…

Дождь стих, но небо до самого горизонта было затянуто облаками мутными, низкими, будто давившими на деревню. И даже небольшой, с холодной сыростью ветерок пронизывал до костей. По всей дороге желтела, пестрела и щетинилась на остатках серого снега солома или сено, ежедневно роняемые с тракторных волокуш; и никому нет дела, что можно набрать растерянного воз. Варварское отношение к колхозному, избалованность нетре- бовательностью при высоких урожаях плодородней- шего чернозема сыграли пагубную роль. Сплелись воедино безразличие - безответственность - безалаберность - бесхозяйственность - преступная халатность… Еще не забылся случай, когда из-за неосторожного курения сторожа сгорел телятник - погибло более пятидесяти голов молодняка. И с подобными явлениями свыклись.
- Деградировались, - мысленно подобрал слово Гаврила из наиболее употребляемых иностранных, значения большинства которых не знал. Да селяне и этого слова не понимают и не думают о том, что старики говорят: народ дичает.
- А помогут ли ежовые рукавицы, если вернется прежний уклад жизни? - возник у него вопрос, и сам ответил: - Нет, погибнут, как уже было при борьбе с алкоголизмом - только в нашей деревне схоронили сколько… А толку -то?… Разрушительный перелом в сознании людей произошел давно - растратится поколение. А может, и все семь, как сказано в Библии. Советская власть научила не бояться Бога, теперь - не боятся ни Бога, ни новую власть. Стали ленивыми, к делу относятся тупо. Разуверились - трясина аморальности, угнетенность неурядицами, беззаконием… Будущее пугает.

Широкая лужа, вперемешку со снегом, грязью и навозом, вымешанная колесами тракторов, окружала коровник. Липкая смесь присасывала и снимала литые калоши Гаврилы. Он остановился у коровника, тяжело вздохнул (тревожило сердце, а курить не бросал), закурил, прислонился плечом к притолоке двери, из-за которой доносилось жалобное мычание коров. Покурив, бросил окурок и шагнул в коровник. Оттуда ударило запахом свежего навоза, гнилью, плесенью и карболкой. Кормушки были пусты. В углу на соломе храпел, совмещая две должности, скотник-сторож, а рядом из соломы торчало горлышко бутылки, небрежно заткнутое свернутой газетой, рядом валялись луковая шелуха и окурки.
- Вот он, враг, - ухмыльнулся Гаврила, - враг себе и людям!

Корма на ферму не завезли. Гаврила постоял, повздыхал, досадно махнул рукой и понуро побрел домой, еле вытаскивая из грязи литые калоши на валенках. Он пытался вспомнить Русь-тройку Н. Гоголя, но не мог и произнес несуразное:
- Эх, Русь, кто тебя выдумал?!
Опустошенный, он шел тяжело, не поднимая головы.
- Падеж скота, - мелькнула в мыслях фраза, и озноб пробежал по телу. Он машинально добрел до своей калитки, машинально вошел в дом, машинально достал бутылку самогона, налил стакан и так же машинально, без какого бы то ни было выражения на лице, выпил и занюхал хлебом, отрешенно потупив бессмысленный взгляд.

Наверх