Воспоминания В.С. Семенова
24 августа, 1974. 18.00. Эта тетрадь начинается снова, уже второй раз в этом году, в больнице, на ул. Грановского . Попал сюда больше по профилактике, ввиду отъезда 15 сентября в Женеву . Лежу и читаю. Иногда дремлю. Сказано, в больнице не заниматься серьезным, полностью отключиться от всех и всяких дел. Да будет так.
4.00 - Час назад проснулся и пока не могу уснуть. И.Ф. Филиппов рассказывал, пишет мемуары, толстая книга. Мне что ли в дневнике мемуары начать? От нечего делать? Не для издания. Так, для себя.
Первое, что я помню о себе (видимо, до революции) - это зеленый садик с палисадником и веселый, молодой, смеющийся отец, обнимающий ласково меня и шутливо куда-то влекущий; постель с отцом, который любил, чтобы я во сне клал на него ножку; много, много книг у него в ящиках, почти все классики, которых я перечитал с четырех до шести лет, смутно понимая еще; игру с братьями в бумажных петушков и запуск змея; частые болезни отца - машиниста паровоза в депо г. Кирсанова, Тамб. губ.; непонятные ссоры в семье, когда он в бессильной ярости (ревности, кажется) бегал кругом стола за матерью и бросал в нее разные предметы, в том числе ножницы; рано наступившую нужду. Отец постепенно ломался - перешел с паровоза, где он получил травму (упал в круг поворотный и повредил позвоночник), в депо старшим машинистом. Но фактически это было уже угасание - у него нарастал паралич. Отец ездил лечиться в Пятигорск. Это было чудом для всего городка. На него смотрели как на диво: был далеко, на юге, значит - необычный человек. Ведь тогда никто никуда не двигался, жили тесным мирком маленького городка и округи.
Пятном ярким помню февральскую революцию: ревели трубы духового оркестра и все были с красными бантиками. В семье вспоминали - отец был "передовым человеком", участвовал в забастовках 1905-1907 гг. и был одно время "на подозрении". Это было скорее выражение общего настроения - раз ты был в революции, значит, герой, человек опять-таки необычный. По библиотеке отца помню - он был, видно, просто любознательный, но очень неровный по характеру человек. Потому и много книг, но не дальше классиков. Запрещенной литературы не было, не помню (запомнил бы).
В революцию 1917 года мне было 6 лет. Что-то менялось, какие-то провинциальные слухи, страна постепенно шла к Октябрю. Но самого перехода к нему толком не помню.
Отец не был близок мне. Скорее мать и ее родня. Мама была цепкая и ловкая женщина: когда отец уже помер (1921 г), и мы остались на ее руках недоростками, она сумела выбраться из страшнейшей нужды и голода 1921-1922 гг. и всем четырем детьми-сиротами дать образование (оба мои брата высшее в Саратове, сестра незаконченное техническое).
Родня матери была интересная. Дед - машинист водокачки захолустной станции Инжавино, из крепостных. Бабка, Ольга Ник., крестьянка с орлиным профилем и домостроевскими установками, была, видно, главной в семье. Маму, как старшую, обучили только портновскому ремеслу и ведению дома, всем остальным с боем (секли часто) дали образование. Старший сын, Николай, - человек, о котором я только много слышал, но которого никогда не видал в глаза, -был инженером, что было необычайно тогда. Он неудачно женился и помер где-то на юге (кажется, в Сочи), поговаривали, что мол отравлен женой по ревности (или это переносно надо было понимать?..). Рассказывали о нем с уважением и трепетом, как о человеке выдающихся способностей, хотя и неудачливом. Следующий брат мамы Владимир Павлович до сих пор жив, ему за 90 лет. По профессии он врач. Это человек редких достоинств, сыгравший очень большую роль в моей жизни. О нем речь впереди. Теперь скажу лишь, что первый раз он был женат на польке, Софье Соломоновне. Она была старше его на 20 лет (вторая жена была на 20 лет моложе). Будучи студентом Владимир Павлович снимал у нее квартиру и она женила его на себе. Эта страсто влюбленная женщина увезла его во Владивосток, где он проработал земским врачом до 20-х годов, а потом вернулся в Москву. Видно, не дешево давалось тогда образование: нужда и матримониальные обременения и у дяди Коли, и у дяди Володи были платой за учебу.
В семье у деда жизнь, - расписанная в семейных преданиях мамой и ее сестрами, - была резкая, до стона суровая и настойчивая от безумства недостаточность всего. Он умер тоже сравнительно рано, до революции. Там тоже вытащила все на себе женщина - моя бабка, которая прожила очень долго. Она была крута, сурова, строга, но умна и мудра. О ней тоже потом. Сестра мамы, тетя Валя, - женщина необычной судьбы - была актрисой. Работала то в Москве, то в провинции. Жизнь ее была не сладкой, но она любила самозабвенно это искусство, мучалась, скиталась, билась за роли, которые то давали, то не давали (она с отвращением рассказывала о беспутных нравах антрепренеров, с которыми, видно, не очень-то уживалась). Дело кончилось тем, что уехала она к младшему брату, Евгению, в Среднюю Азию и в Ташкенте вышла замуж за славного такого юриста (работал при сов. власти в Совмине Узб. АССР), уже в сорок с лишком лет окончила заочно юридический факультет и сама стала незаурядным юристом. Ее последняя должность в Москве была юрисконсульт авиазавода Туполева А.Н., где она пользовалась, по слухам, уважением и любовью. По характеру и складу ума она была в бабку - строгая и величавая старуха, спуску не давала ни в чем и знала себе высокую нравственную цену. Еще был брат у мамы, Евгений, юрист, человек средних способностей и мало удачливой личной судьбы. И сестра, Глафира, агроном, выучившаяся уже при сов. власти, - тихое, безответное существо, с мелкой походкой куропатки, внимательное и доброе, скромно счастливое в браке с агрономом, умершим, кажется, в 30-х годах от лейкемии. Она жива и теперь. А дочь ее больше похожа на мужчину. Она - суровый геолог, постоянно ездящий в самые отдаленные экспедиции (в Сибирь), прокаленный всеми морозами и ветрами.
Ну вот! Только общими штрихами очертил родню, а оказалось много, даже если бегом. Добавлю, что отцовскую ветку и его поколение не знаю вовсе (была одно время какая-то беспутно юродивая тетка на горизонте семьи, но, после смерти отца бесследно сгинула из моего сознания). Зато родню по материнской линии знаю хорошо, уважаю и люблю. Это были крепкие, способные, волевые люди.
Мы же унаследовали кое-что по материнской и кое-что по отцовской линии. Средний брат Женя и сестра Леля больше схватили от отца - некоторую неуравновешенность, способности и срывы. Старший брат, Коля, от матери - спокойный, ровный, твердый и прямой. Я от тех и других: от отца страстность и беспокойство в характере, от материнской и бабкиной линии - склонность к основательности, усидчивости и кое-что волевое. Как-то получилось, что я в семье хоть и был младшим мальчиком, но уважаемым, пожалуй, даже, любимчиком и своего рода авторитетом. Однако семья была демократической и никаких неравенств не признавала.
Итак, в прошлом ничего особенного. Семья, как много других. Ничем сверхъестественным не блеснули, ничего необычного не сделали. Кусочек страны, народа, обычного и простого народа.
Другое дело дети, то есть мои братья Коля, Женя и сестра, да и я сам. Время повело нас иными дорогами, каждого по-своему, конечно. Но об этом в другой раз.
За окном светло. Я отвлекся немного. Это не трилогия Льва Толстого, не детские годы Багрова внука и не страницы жизни врача А.Л. Мясникова, описанные в мемуарах тиражом в 5 экземплярах. Но такая же беззаботная для ребенка полоса (теперь, когда позади трудности тех лет, они как-то не сильно помнятся).
Думается, что биография родни матери, династии машиниста водокачки Шехониных (редкая фамилия, которой они долго гордились), была в общем каким-то продолжением тургеневской повести "Накануне", но в других условиях и из другой социальной среды. Да и отец мой с его библиотекой, хотя и был глубоко провинциальным и далеким от столбовой дороги истории человеком, все-таки говорил собою не только о "кануне нового", но и в каком-то смысле сам был частичкой чего-то нового. В ту пору железнодорожники были своего рода корпорацией. Это вырывало их из захолустья, как-то соединяло со всей огромной страной.
Соблюдая требования правды, не буду ни приписывать сюда ничего из книжки о тех временах, ни справляться о людях и событиях в музейных архивах. Попытаюсь рассказать то, что сохранилось от той поры в моей детской памяти. По времени, может быть, что и перепуталось, но важен смысл жизни.
Жили мы в маленьком домике в г. Кирсанове, во дворе большего дома на улице, которая именовалась Грязной. В дожди и непогоду она вполне оправдывала свое имя: чернозем размокал, и грязь была такой глубокой, что сапоги в ней оставляли, не вытянешь. Как ухитрялись ходить по долго стоявшим на улице сквозным болотам, переходившим и в настоящие болота, вспомнить не умею. Местами и по заборам лазили. Когда отец был жив, у нас была корова - мы кормили ее, она нас. Как-то летним днем она упала на дворе с раздувшимся животом, кто-то проткнул его гвоздем, живот спал, корову прирезали. Жить стало хуже. Кормили с весны поросенка, кололи к рождеству: тут и окорока до весны, и колбаса и свежие потроха.
Вскоре после революции тяжело заболел отец. Помню, приходил врач и ножницами вырезал ему на спине пролежни. Отец молчал, терпел - в него и мы такие терпелючие. Яркая память: читаю ночью у гроба отца псалтырь, какие-то тетки шушукаются - такой малец и так читает… Семья не была религиозной, это было "на всякий случай" и "для порядку". Отец умер от брюшного тифа, мы все тоже им переболели.
Голод 1922 года. Под окном сажали красную свеклу, с весны срезали ботву, варили суп и пр. - универсальный продукт. На железной буржуйке пекли лепешки из просяной шелухи, они отваливались от раскаленного до красна металла. Хлеб из лебеды. Вобла - деликатес.
В железнодорожную школу я ходил с большим жестяным жбаном, куда собирал очистки и объедки для семьи и поросенка. В школе кормили чечевичной похлебкой раз в день, прямо во время уроков. Кто не доедал похлебки - остатки в жбан. Про ученье первые годы ничего не помню, кроме озорства.
Мама портняжничала и учила этому делу учениц. Она была мастерицей, хорошо кроила и шила. Помню, были капризные заказчицы с Дворянской улицы, шумели, кричали, заставляли переделывать по нескольку раз. Ночью просыпался и видел, особенно в кануны праздников, мать и ученицы сидят за шитьем. Она была часто заплаканной в те годы. А еще она варила щи или суп, и мы с братом Женей шли на ж.д. станцию к подходившим товарным поездам с мешочниками, солдатами и др. Проезжие уплетали суп со своим хлебом или без, что-то платили, какие-то миллионы. Порой до сотни миллионов доходило, пока не выпустили новые деньги. Воспитание больше уличное, группами полубеспризорных малышей.
В 1921 или 1922 году был налет антоновцев на город. Об Антонове обыватели рассказывали всякие чудесные анекдоты, как он обманывал, переряжался, обращался в собаку. Той ночью помню грохот орудий, треск пулеметов, стук винтовочных выстрелов во дворе. Кто-то ломился в наш сарай - хотел спрятаться, кого-то зарубили. Потом все стало удаляться, антоновцев погнали за город, в болота: "там их полегло много"… Кажется, это была их последняя крупная операция. Тогда Красными отрядами командовал т.Курочкин П.А . Мне это стало известно из случайного разговора с ним много лет спустя, когда он был уже ген.-полковником и зам. главноначальствующим СВАГ (СВАГ - Советская военная администрация в Германии).
Следующим утром помню городскую площадь, ветер, срывавший обрывки крыш, какой-то парень пел: "Смело мы в бой пойдем, за власть Советов"… Обыватели жались к заборам. Отряды Красной армии с той же песнью по улицам в ногу. Рассказывали про отряды ЧОНа (части особого назначения из местной молодежи, которые помогали бороться с бандитами и наводить в уезде порядок). Помню, убили в полях одного из организаторов ЧОНа, 18-летнего коммуниста - у него вырезали на спине ленты, звезды, изуродовали при пытках. Ходил на похороны, слышал речи и не было попов… Попы держались больше против советской власти. Только некоторые были на стороне перешедшего к сотрудничеству патриарха Тихона. Поэтому молодежь бросала в церкви грязью, стараясь попасть в лики святых, и мы, мальчишки, с удовольствием присоединялись к этим проказам под шипенье бабок и мужиков.
В городском саду вечерами играл духовой оркестр. Были гулянья и на железнодорожной станции перед приходом вечернего поезда, шедшего на Москву из Саратова. Из сада на весь город слышался ликующий звук баритона в оркестре. Потом поговаривали о том, что этот самый баритон стал важным советским начальником не то в укоме, не то в уисполкоме: молодой, красивый, строгий, брюки-галифе, заправленные в сапоги. От него осталось ощущение чего-то неприкосновенного, потустороннего, поэтического и возвышенного. Детям свойственно влюбляться во взрослых, я был отчасти влюблен в это стройное видение, с которым никогда не был знаком.
Поворот в моей детской жизни произошел, наверное, около зимы 1922-1923 года. Мама была связана с железнодорожным клубом, для которого шила бутафорские костюмы, а через клуб с партячейкой и активом. И вот я в первый раз в жизни попал с гурьбой детворы в клуб на какое-то заседание, после которого был концерт самодеятельного струнного оркестра. Музыка покорила меня сразу и бесповоротно. Оркестр приехал откуда-то из другого городка, и вечером мать угощала у нас дома ком. оратора и руководителя оркестра. Я касался рукой колена трибуна, он что-то ласковое говорил мне, а музыкант утверждал, что может отдельно слышать каждый инструмент в духовом оркестре, что меня крайне удивило и восхитило. Я был на седьмом небе от счастья.
Очень скоро у нас в клубе сложился собственный струнный оркестр. Организовывал его слесарь Писарев, лет около 30, сердитый человек с острым птичьим лицом, игравший немудреные пьесы на мандолине. Не знаю как, видно, через маму, почувствовавшую мою тягу к музыке, я оказался в числе восьми-десяти мальцов и юношей, приявших трудную науку музицирования. Чертовски сложно было правильно отстукивать аккомпанемент вальса на балалайке. Писарев выводил основную мелодию и за неимением других возможностей каждую нашу ошибку возмещал безмолвными ударами ногой, куда только попадал. И попадал больно! Постепенно эта метода возымела свое действие, и я заиграл на балалайке, потом на мандолине, пикколе, балалайке-басе, контрабасе, мандоле. После смерти Писарева (а умер он от запоя после того, как утонула в реке Вороне его невеста, у гроба которой он, как галдели в городе, провел две ночи один) я стал руководителем оркестра. Музыкальная страсть была у меня всепоглощающей, и оркестровые дела прошли сквозь все двадцатые годы, захватив и часть тридцатых, пока я окончательно не перебрался в Москву.
Вот этот немудрящий струнный кружок, как у других моих друзей драматический, танцевальный, шахматный и прочие кружки самодеятельности, и оказался для меня воротами в большую жизнь. И вот совсем недавно, будучи на подмосковной даче и бренькая на гитаре, я разговорился с секретарем ЦК КПСС и кандидатом в члены Политбюро ЦК Б.Н. Пономаревым. Он старше меня лет на шесть и стал рассказывать: "Мы тогда, знаете, старались вовлекать молодежь в общественную жизнь через струнные и другие кружки. Мало было актива, грамотных еще меньше, это был интересный метод"… Тогда он уже был в партии, кажется, и в ЧОНе, - где это было, не знаю, но, похоже везде.
Может показаться сейчас непонятным, но было действительно так: участие в струнном кружке, коллективное заучивание нот, выступления сначала у себя в клубе, в том числе на душных и поздних танцульках, но и на "концертах" после собраний, а потом и поездки с тем же по деревням и соседним городкам, сделались трамплином к общественной активной жизни.
НЭП.., как ясно, свежо и в какой-то степени враждебно запал он мне в детскую душу. Кончилась голодовка, и в зиму на 1923 год поехали мужики из окрестных деревень на базар и ссыльные пункты в Кирсанов с зерном, картошкой, мукой и скотиной. Один такой ссыльный пункт нэпмана был рядом с нашим двором: туда длинной очередью стояли сани с продовольствием. Чтобы прокормиться, мама устроила из нашего домишки постоялый двор. Мы убрались спать на чердак, а кругом и в доме, и во дворе все заняли мужики со вшами, лошадьми, пьяным говором и ловлей воров. Мама готовила им из их продуктов пищу, от которой перепадало и нам, и я хорошо помню обжорные и запойные лукулловы ночи, особенно в масляницу, когда устраивались своего рода соревнования, кто съест больше блинов или выпьет браги (или самогонки), и съедали по 50-60 и больше блинов с топленым маслом, воблой, сельдями, сметаной, потом икрой и пр., и пр. Мама и ее помощницы только успевали печь и подавать на стол всю эту снедь, а днем убирая уцелевшую и побитую посуду, тихо жаловались на что-то, были и синяки. Так НЭП выходил на сцену.
Это было видно и на городском базаре, куда съезжались мужики и где появились нэпманы-торговцы. Базары становились людными, торговали по местным понятиям всем, почему-то запомнилось торговля лошадьми. Как осы у гнезда, гужевали вокруг базара люди. Случались дикие сцены, когда ловили воров или конокрадов. Толпы облепляли тогда места, внутри которых кого-то били. Причем били всем, чем могли, иногда, говорили, на смерть. И потом с хладнокровным видом исполнивших акт правосудия расходились, а что оставалось в центре я не смотрел, боялся смотреть.
С нэпом в наш город вернулось что-то старое. Центральная улица, которую все еще звали Дворянской, стала напоминать барскую. Те, кто жил на ней, был в моем понимании людьми из другого мира, как, впрочем, и сосед - владелец ссыльного двора, чистого и просторного, обнесенного сплошь стеной из балок, откуда сочились иногда чрез щели зерно, гречиха или пшено, которые мы старались изловить побольше, пока с того двора нас не замечали. И откуда-то появились на этом дворе злые собаки, крепкие замки, а у хозяев золотые цепочки по жилетам. Это был не наш мир - мир грязных улиц…
В желдордепо и на станции эти перемены вызывали протест, гнев, у некоторых отчаяние, де, пропала революция. Расстояние между людьми разных состояний измерялось не пулями, как во время гражданской войны, но около того. Передать словами это трудно. Малышкиным в "Людях из захолустья" метко описана подобная жизнь.
Конечно, мы не только играли в оркестре, но были группой шальных, беспутных сорванцов лет по 10-12. Человек по десяти, сговорившись, врывались мы на базарный край, опрокидывали корзинки торговок, хватали яблоки или еще что и убегали со всех ног. Следом бежали мужики, матюгаясь, бросали здоровенными булыжниками, которые свистели мимо нас, а нам думалось жутко - забьют на смерть.
Был у нас в школе маленький и тихий мальчик Овчинников, самый способный из всех, очень хорошо отвечал все уроки. Временами он подолгу пропадал из школы, а когда появлялся, опять отвечал на отлично, даже не учась, только услышав. Через несколько лет он бесследно исчез, запутавшись в компании воришек. Я смотрел на него с удивлением, но никогда не сближался. Собственно, его я одного и запомнил индивидуально, настолько яркий был человек, остальных лишь вместе с событиями, поток которых густел из месяца в месяц.
Кирсанов почти со всех сторон окружен был большими пригородами - селами, которые прозывались - Молоканщина, Поганщина, Загуменщина и т.п. Вечерами и порою ночами там стоном пели песни и озорные частушки. "Ох, она мене, ох, а я ее, ух, ой-ой-ой-ой, ух ой-ой-ой"… Села были крыты одной соломой. Случались грандиозные пожары. Один из них, как сейчас, перед глазами: море огня, нестерпимо жарко на очень широких улицах, женщины и дети голосят, без толку ездят пожарники, растаскивают на бревна горящие избы, а головешки летят по селу, будто пущенные специально, запаливают новые порядки изб. Как-то совсем рядом с нами вспыхнул красивый и богатый дом местного врача. Было какое-то странное ощущение от мысли, что и наш домик загорится. Начали вытаскивать вещички на двор. Известно, что старая Россия вся выгорала на протяжении 25 лет.
В соседнем по общему двору большом доме жили евреи. Помню они играли свадьбу по своим старым обрядам, молодые били ногами стакан. Во двор приходили раввины, резали по-особому цыплят, обносили мацой, которой и мы лакомились.
В 1923 году через клуб и оркестр я попал в пионерский отряд. Там было на первых порах мало ребят. (Дом кирпичный, через большой пустырь, рядом.) Мы заняли неподалеку красный кирпичный не то оставленный, не то конфискованный дом, в котором устраивали красные уголки по звеньям. Я был звеньевым и барабанщиком отряда. Первое время дальше сборов, выпусков стенгазет и походов дело не шло. Трудно было порою различить, где звено, а где шайка сорванцов. Я хорошо помню негодование горожан, когда мы на пустыре с увлечением крутили козам хвосты. Озорничали. Но помаленьку втягивались в настоящую жизнь.
Видимо, самым резким рубежом в жизни сверстников по отряду была смерть В.И.Ленина. В траур одетый зал ж.д. клуба. За столом президиума тишина. Одна за другой речи. А мы, сидя на полу перед первым рядом лавок, посерьезнев, слушали, впитывали в себя не слова, но печаль, скорбь и общее желание всем вместе заменить умершего вождя, продолжить начатое им дело.
"Без Ленина - по ленинскому пути", - повсюду был лозунг. Замерла железная дорога, заревели печально сирены и гудки, словно зовя кого-то на помощь. Мне думается, может быть, я ошибаюсь, но именно с того момента что-то круто изменилось в жизни семьи, друзей и в моей внутренней жизни.
Тогда делалась большая работа по ликвидации безграмотности и малограмотности. В школах ученики получали попутную профессию преподавателя ликбеза, а затем избача или библиотекаря (я кончил девятилетку с дипломом библиотекаря). Пионеров стали посылать в школы ликбеза преподавать взрослым грамоту. Объясняли, что взрослых надо учить читать, не по буквам, а сперва по словам и слогам. Например, показывается фраза: "Наша сила - наша нива". Спрашивается, что написано? Хором повторяли. Потом фраза делится на отдельные слова, которые показываются врозь: "наша", "нива", "наша", "сила". И вперемежку: они должны были научиться угадывать, какое это слово. Затем уже слово "наше" дробится на слоги, они то же угадываются и переписываются. Наконец, слоги делятся на буквы, их угадывают, переписывают в тетради и на доске. Тоже проделывается с остальными словами. Следом шли дальнейшие фразы: "мы не рабы, рабы не мы". И так подряд довольно быстро проходили учебник. Помню пожилых женщин, наших учениц: чему они удивлялись и почему у них накатывались на глаза слезы? То ли потому, что они могли уже разобрать, что они не рабы, то ли от того, что мы такие же учителя, как их собственные дети или внуки… Однажды меня направили по ликбезу в тюрьму к уголовникам. Поначалу жутко, все взаперти, за решетками, и как они себя поведут, - может, разбойники или убийцы… Но заключенные ласково и радостно обращались с нами. Помню столяра со светлой бородкой за верстаком, пахнет свежими стружками, он гладит меня по голове и "проходит" все тот же букварь.
Это было уже серьезно и, главное, ясно, что это нужно, необходимо. Были и походы пионеров в деревню. Например, очень дальний в коммуну им.Ленина. Перед тем, как войти в коммуну, мы усердно матерились, чтобы не тянуло к неприличному слову.
В семье тоже запахло коммунией. Как-то мы трое братьев, забравшись с головами почему-то под одеяло, прочитали (наверное, как "в подполье") "Коммунистический манифест". Восторг. И мечты, как переделать весь мир, который представлялся в общем лишь, как окружавший нас город, деревни, уезд.
Я учился уже в городской школе 9-летке (бывшая гимназия). Там был отлично сработавшийся коллектив педагогов: математик, умевший одним взмахом руки начертить на доске правильную окружность, очень любивший свою работу, литературоведы, обществоведы, учительница географии. Именно она затеяла в классе уроки по плану ГОЭЛРО, который тогда пропагандировался очень широко, как "вторая программа партии". Для нас план была страной чудес, ожидавшей нас. Я взялся сделать доклад по этому плану, обложился всевозможной литературой, вплоть до физики электричества, и через две или три недели попросил первым слово на уроке. Учительница дала слово, и я проговорил с иллюстрациями и чертежами три урока. Много лет спустя, уже после Отечественной войны, мама проезжала поездом в тех краях и разговорилась с попутчицей своего возраста. Та сказала, что работает в Кирсанове учительницей, любит эту работу и крепко особенно запомнила мальчика Володю Семенова, который сделал удивительный доклад по плану электрификации. - "Где он сейчас, как бы узнать?" - "Я ответила ей, что ты мой сын, сейчас в Германии дипломатом". Старушка прослезилась, сказав, что помнит, какой это мальчик. Мама тоже всплакнула на мой пиджак.
Тогда же в нашей семье сложилось отдельное струнное трио (мандолина, мандола, бас). Коля играл на басе в духовом оркестре, а вскоре уехал учиться в Саратов. Женя болел ревматизмом и эндокардитом, от которого умер в 1934 году в Москве, где работал конструктором-изобретатором в ЦАГИ. Дороги расходились по возрастным меркам.
А я как-то сильно вырос за два года - 1924-1925 гг. Я приписал себе год и вскоре после смерти Ленина вступил в Комсомол (потом это пришлось исправить, т.к. годы не сходились, и в анкетах я стал писать, что в КСМ с 1925 г).
Тогда же я стал активным юнкором "Тамбовской правды". Началось-то со стенгазеты, но потом "потянуло в печать", и я стал посылать короткие хроникерские корреспонденции в губернскую (областную) газету. Через некоторое время мне даже прислали гонорар в несколько рублей, которые с радостью получила мама, как "первый заработок" самого младшего сына. Победа! Заметки были обо всем - о планах мелиорации в уезде, о работе электростанции, о пионерских делах, о заседаниях и пр. Редакция предполагала, что имеет дело со взрослым молодым человеком и послала меня, кажется, в 1925 или 1926 г в Москву на Всесоюзный слет рабселькоров, где я впервые услышал речь М.И. Калинина. Забегая вперед, опишу это впечатление. После шумных аплодисментов появился на обыкновенной сцене клубного типа просто одетый, в рубашке без галстуха, крепкий, худощавый человек с бородкой клинышком.
Не переставая двигаться по всей ширине сцены, он стал говорить о работе рабселькоров, ее значении, задачах советской власти. Признаться, таких ораторов я слыхал в жизни только двух - это был М.И. Калинин и старая большевичка, ректор Моск. ин-та истории, философии и литературы Карпова. Особенность была та, что собственно оратора в них совсем и не было. Калинин (как и Карпова) бесхитростно и просто вел разговор с аудиторией, вроде бы личный, как с небольшим кругом, или же один на один. Никакой позы, фразы, ничего придуманного загодя, так как говорят с близкими друзьями, не скрывая ничего, все - как есть. Впечатление было громадное по силе. Карпова тоже так говорила: будто она и не на трибуне, а каждое слово дарила тебе силой своего редкостно красивого и сильного голоса, который и без микрофона покрывал весь зал. Я слышал много прекрасных и разных ораторов, но не было таких, как эти два, на всем протяжении жизни моей. А разные и редкие были люди, которые умели с трибуны "глаголом жечь сердца людей". И.В. Сталин говорил негромко, глухо, не торопясь, он как бы рвал и комкал ткань своей речи, отчеканенной, выгравированной, вылепленной, словно гранитный горельеф. Но глубина сталинской речи улавливалась не сразу, она была, как жаркий пламень за толстым слоем пепла, ее лучше понимали, читая и перечитывая вновь (о том, как он работал над своими трудами, расскажу со слов товарищей, немного позже). Карл Радек говорил ярко и образно, как прирожденный трибун. В.М. Молотов когда импровизировал на трибуне, собирал все в одно содержание излагаемых мыслей и, заикаясь, как бы подчеркивал смысл того, что хотел сказать. В.П. Потемкин рисовал на трибуне, как художник, яркие импрессионистские картины переживаний и событий. Дивные бывали ораторы, один Тольятти чего стоил…
Но тут я вышел далеко за пределы того времени. Пора назад, в мир отрока или юноши 14-16 лет.
В 1924 году наше звено пионеров, избравшее название "Смельчак", стало в Кирсанове отчасти известным. Мы старались встречаться со всеми крупными деятелями, которые бывали в Кирсанове, приветствовать их от пионеров и брать у них для своего красного уголка записочки - завет. Как-то в расквартированный у города кавалерийский полк приехал С.М. Буденный. Мы двинулись к нему в полной пионерской форме, благо имели уже спортивные и иные отношения с кав. полком. Молодой, веселый, с пиками-усами Семен Михайлович принял нас ласково, поговорил и написал нам завет примерно такого содержания: "Дорогие пионеры, будьте во всем ленинцами, живите и учитесь, как ленинцы. С. Буденный". На вечере в его честь мне было предоставлено слово от пионеров. Много позже, когда я рассказал С.М. Буденному об этой встрече, он представлял меня некоторым членам Политбюро со следующей рекомендацией: "Мы с ним старые приятели. Я его знаю еще пионером в Кирсанове. Правда или нет?" И он, смеясь, неизменно тыкал меня пальцем в живот. В кавалерийский полк приезжал также К.Е. Ворошилов. Он просто и по-дружески принял нас. А однажды мы проведали, что поездом на Саратов (на ж.д. у звена были особенно крепкие связи) проследует секретарь ЦК партии В.М. Молотов. После некоторой заминки нас пропустили к нему в вагон. Он встретил нас несколько удивленно, посмотрел через неизменные очки, очень серьезно поговорил, написал своим характерным твердым и ясным почерком письмо (текст его, к сожалению, не сохранился). Позднее я шутя рассказывал ему об этом случае, а он, сняв очки и протерев, возвратил их на свое место и стал на полном серьезе припоминать: "В Саратов я не ездил, вообще там не был никогда. Куда же я ехал? А помню. Я ездил в Умет, недалеко от Кирсанова, по поручению. Как же, вспоминаю"… И министр иностранных дел опять с удивлением посмотрел на своего тогда уже полноправного заместителя.
Последнюю проделку такого рода мы провернули, послав письмо от звена наркому обороны М.В. Фрунзе. Ответ был получен спустя пару месяцев и опубликован одновременно в "Красной звезде". Это было незадолго до его кончины. Его бы пожалуй надо разыскать.
Те планы записанные на полях, но не прописанные: Кончаю 9-летку. Первая любовь. Тенор и сопрано. Обычный поцелуй. На вечеринке полуобъяснение. Письмо из Донбасса. Ответ: "свет, как …".
Учеба в 9-летке. Неуд по обществоведению. Проработка в КСМ. Выговора не дали. Потом объяснял, что это педагогика. "Я родился под восх. лучами южн. солнца". Занятия ленинизмом. Поездка в Моск. Парткружок на конном з-де, на Мытной?.
Воспоминания и фотографии предоставлены дочерью В.С. Семенова
Еленой Семеновой (г. Москва)